Из чего только сделаны мальчики. Из чего только сделаны девочки (антология)

На следующей перемене все бегут в столовую - обед. Я так же быстро бегу в туалет, на уроке нельзя отпрашиваться. Выхожу, облегченно вздохнув, и по коридору - за булочками и компотом. Ирка Семенова восторженно вопит мне в лицо что-то странное: "Малышева без трусов! Малышева без трусов!"

У компотного стола веселый гомон - мальчишки и девчонки подскакивают к Нинке и задирают ей подол. Справа-слева, справа-слева, снизу вверх. Нинка яростно отбивается, красная, слепо машет руками. Все хохочут.

Неужели в самом деле без трусов?
– думаю я, подхожу, протягиваю руку и поднимаю коричневый, мокрый от компота подол. Все в порядке. Трусы на месте.

К нам уже бежит Тамара Ивановна. С перекошенным лицом уводит в класс. Некоторое время безмолвно расхаживает между рядами. Наконец севшим голосом командует: "Васильев! Выйди к доске!.. Семенова!.. Еременко!" И так всех, кто десять минут назад интересовался Нинкиным нижнем бельем. "Ты тоже!" - поднимает меня голос. Я?! Почему?! Я ничего... Встаю, плетусь к доске.

Тамара Ивановна разглядывает нас, потом, еле разжимая губы, говорит: "Раздевайтесь".
– "Совсем?" - в ужасе пищит Семенова. "Совсем". Те, которые там, далеко - за партами, жадно смотрят на съежившуюся горстку у доски. Не все - Нинка не смотрит. Отвернулась, только толстая щека видна. Ей не до нас, она трет запястье. Трет, стирает о заношенный фартук синюю линию от шариковой ручки. Дорожку для умненькой Красной Шапочки.

На следующий год наш класс расформировали. Часть учеников оставили в старой школе, остальных перевели в новую. Я ездила туда на трамвае, две остановки, линию только недавно построили, это было здорово - ездить на красном гремящем трамвае, болтать со Светкой. Нинка осталась в старой школе, и год за годом продолжала ходить через пустырь, к надписи про мёди. Одна.

Со временем мы совсем перестали видеться. Говорили, что она уехала учиться в техникум куда-то в Тутаев, подальше от отца-алкоголика.

Через пятнадцать лет я приехала в родной город с дочкой, кудрявой и очень застенчивой. Мы вышли в мой старый двор, подошли к качелям. Сидевшая на них девочка обернулась и внимательно оглядела нас круглыми голубыми глазами. Быстро слезла, улыбнулась, показав редкие зубы. Хочешь покачаться?
– спросила. Дочка смущенно прижалась к моей ноге. Девочка тряхнула короткими пепельными волосами, придвинулась: "Муравья с крыльями видела? Мне мама купила пупсика - вот такого!" Легко засмеялась, запрокинув голову, сморщила нос. "Тебя как зовут?"

Танька чуть слышно ответила. "Ой, вот смешно! И меня Таня!" Уверенно взяла короткопалой ручкой новую подругу за ладонь. Пойдем, покажу, где китайка растет. Тебе нравится китайка?

Нравится. Мне очень нравится китайка.

Подарок

Не удержалась и затормозила перед безукоризненно чистой витриной обувного магазинчика с кокетливым названием "Лизетта", в которой, казалось, нетерпеливо постукивали каблучками изящные черные ботинки, красные босоножки на шпильках, острых, точно стрелы Амура, милые синие в белый горошек туфли и прочая прелесть. Да и кто бы удержался, ведь что есть жена - высокими очами мигающа, ногами играюща, многих тем уязвляюща. Играющие ноги нужно во что-то наряжать, а то особо не поуязвляешь.

Девочки-продавщицы в магазинчике были заняты – бегали с коробками вокруг коренастой пыхтящей фигуры, жестоко втиснутой в красную латексную куртку и обтягивающие штаны с золотыми позументами на необъятном заду. Низко наклонившись, отчего был виден лишь побагровевший пробор в грязно-желтых коротких волосах да нос грушей, она отчаянно запихивала могучую, как пушечное ядро, икру в сияющий черным лаком сапожок на золоченой шпильке. Вокруг женщины витал запах подмышек, раздражения и мутно-сладкого парфюма. Рядом терпеливо ждали заношенные чоботы в разводах соли.

Сапожок с аристократическим высокомерием противился насилию. Судя по тоскливым лицам продавщиц, борьба этих противоположностей длилась уже давно. Было видно, что лучше их всех сейчас не трогать, так что я потоптала по коврику, чтобы сбить грязь, и отправилась разглядывать обувь.

Из любопытства примерила лакированные туфли на Восточно-Европейской платформе, прошлась в них до окна, а потом увидела полосатые черно-зеленые носки. Носки торчали из-за банкетки и энергично шевелили пальцами. Я сделала еще шаг и обнаружила. Рыжую. Щекастую. Без передних зубов, но с мышиными растрепанными косичками. Чудесную. Из тех редких детей, которым нигде никогда не бывает скучно. Рыжая лежала на полу в этих своих арбузных носках и смотрелась в узкую продольную полоску зеркала, присобаченную вместо плинтуса, - смотрелась, широко раскрыв рот и азартно колупая в нем пальцем. Высунулась из-за банкетки, обернулась к толстухе, пытающейся внедриться в сапог, и звонко сообщила: "Мама! Жуб! Жуб растет!" Я жгуче позавидовала, испытывая желание закатиться под банкетку к волшебному зеркалу – может, в нем у всех растут жубы?

Правда, оказалось, что и у меня нашлось чему завидовать. При виде туфель девочка пискнула: "Какая красота!" Я сняла их и молча подвинула к завистнице. Встать ей в них удалось, а вот пройтись уже нет - дискриминация по возрасту, я считаю. Пришлось пойти искать по магазину, где оскорбленному есть чувству уголок. В уголке высилась тщательно выстроенная композиция из лакированных сапог. Рыжая восторженно потрогала ближайший пальцем, обернулась к своей несчастной взмыленной родительнице: "Мама! Давай ку..." - на грохот метнулась одна из продавщиц - спасать инсталляцию. А девица уже засунула указательные пальцы в дырки на «ложках» для примерки обуви. Пальцы познакомились, поженились, потом в ложках застряли, и она запрыгала по магазину, размахивая ложками и крича: "Рыба-меч! Я рыба-меч!"

К этому моменту дверь открылась, и зашел такой же, как покупательница, корявый, приземистый мужик. Выражение лица у него было виноватое.

– Любаша? Ну как? Может, в другой раз?

Женщина разогнулась, угрюмо посмотрела на мужа.

– Ты сказал, что я могу выбрать любой подарок.

– Да я же не отказываюсь!
– испугался муж.
– Просто, ну... может... Другую модель?

– Просто это говно какое-то, а не магазины, - с горечью вымолвила отвергнутая сапогом Любаша, озирая ряды насмешливо сияющей обуви.
– Даже выбрать нечего!

Она влезла в свои разношенные копыта и побрела к выходу. Муж успокаивающе гудел ей в спину.

Дочка подпрыгивала сзади. На улице семейство остановилась. Солнце пьяным хулиганом ломилось в витрину магазина. Весна сбивала с ног. Но Любаша была мрачна, как почерневший сугроб на обочине. Запоздало разъяряясь, она высказывала понурившемуся супругу все, что думает по поводу Лизетт и обувной промышленности.

Дочь ввинтилась в узкое пространство между родителями. Крепко взяла их за руки. Строго сказала:

– Ну, хватит! Теперь... теперь полетели!

И поджала ноги.

Муж и жена грузно зашлепали по Владимирской, медленно набирая скорость.

Рыжая, в съехавшей набок розовой шапке, болталась в воздухе, запрокинув хохочущее, щекастое, беззаботное лицо:

– Полетели-и-и-и!!!

Так и улетели.

Улья Нова

Синяя лампа

Когда-то Рая была чемпионом в поедании сосулек наперегонки. А еще – заядлым исследователем глубины луж. Не удивительно, что она часто болела ангинами. Для бабушки, прошедшей военный госпиталь, а после многие годы проработавшей врачом в детском доме, каждая Раина ангина становилась маленьким квалификационным экзаменом. Стоило серебристой ниточке градусника сверкнуть выше 37oC, в бабушке что-то заводилось, щелкало, вспыхивало. Она мгновенно превращалась в сурового и непреклонного врача. Доставала из тумбочки необъятную коробку с лекарствами. И после этого капризничать было бессмысленно.