Из фронтовой лирики. Стихи русских советских поэтов
Шрифт:
Неотрывно от темы Родины проходит сквозь всю поэзию Великой Отечественной войны другая ее главная тема — тема партии. В условиях войны коммунистам, как хорошо сказал об этом в своих воспоминаниях Л. И. Брежнев, предоставлялось только одно преимущество — первыми идти в бой, быть всегда там, где решалась судьба Родины, прежде других принимать на свои плечи всю тяжесть невиданных испытаний. Политработники были там, где всего труднее, личным примером, под ураганным огнем подымали воинов в атаку, вместе с бойцами стояли насмерть на оборонительных рубежах — под Могилевом и Брестом, под Вязьмой и Волоколамском, под Пулковом и на Синявинских высотах, на священной земле Сталинграда; вместе с ними форсировали Днепр и штурмовали рейхстаг… Коммунисты шли в первых рядах и погибали первыми; но на смену им вставали в строй новые бойцы. Вставали — и уходили в бой, порой
Или строки стихотворения Д. Алтаузена «Партбилет», написанного за несколько дней до гибели (и ровно за три года до дня Победы — 9 мая 1942 года). Строки, в которых за образом «мертвого, но прекрасного» бойца, исколотого фашистами, но и после гибели не выпускающего партбилет из намертво сжатой руки, встает пророчески предугаданная судьба самого автора:
Но все равно — сквозь злобный блеск штыка, Как верный символ нашего ответа, Тянулась к солнцу сжатая рука С простреленным листочком партбилета.Или «Ленин» С. Щипачева — стихотворение, в котором невероятное становится реальностью: статуя Ленина, низвергнутая фашистами с пьедестала в захваченном ими городке, — на рассвете, приводя в ужас фашистов, оказалась «незримой силой поднята из праха»:
То партизаны, замыкая круг, Шли на врага. И вел их Ленин.Или «Баллада о ленинизме» И. Сельвинского — яркое воплощение того, как пример Ленина в тяжелейших условиях войны воздействовал на поведение простых, рядовых коммунистов, помогал им в их последний час стать выше своей судьбы, — говоря словами Маяковского, «разгромадиться в Ленина». «Молоденький политрук», которого гитлеровцы вешают на глазах у согнанных к месту казни жителей, — последним, отчаянным движением (вот все, что ему осталось на земле!) «вытянул правую руку вперед»:
Так над селением взмыла рука Ставшего Лениным политрука.Или, наконец, пламенное обращение Н. Грибачева к партии:
Все вытерплю, все муки, все осилю И у последней роковой черты Вновь повторю: лишь ты спасешь Россию И к новой славе возродишь лишь ты!Мысль о стойкости советских людей в условиях тяжелейшего испытания проходит сквозь всю поэзию войны. Так, стихотворение Б. Лихарева «Камень» (1944), поначалу вроде бы довольно традиционное — о камне, «голом и синем, как лед», что «был нам постелью среди этих полярных широт», — буквально оживает на внутреннем противостоянии последних двустиший:
Все камень да камень. Холодный и голый… — Мы тверже, чем камень, Молчи!В те же годы С. Орлов написал пронзительные стихи о боевой машине, которой тяжелей, чем нам: «Мы люди, а она — стальная». А Григорий Люшнин в 1943 году, в концлагере Ней-Бранденбург, — о стремлении к свободе, достигающем такой силы, что «на решетке, сжав зубами, гайку ржавую верчу». И хотя с вышки смотрит часовой и даже «пули сыплет вниз», —
Есть ли сила в нем такая Задержать меня — не знаю, Я ведь гайку перегрыз.Поэзия войны отразила нелегкую диалектику подвига. Отразила в разных интонациях, от пламенного монолога-клятвы до неторопливого раздумья…
Есть высшее из всех гражданских прав: Во имя жизни встретить ветер боя И, если нужно, смертью смерть поправ, Найти в огне бессмертие героя.(Е. Долматовский)
Об этом же — памятные всем дудинские «Соловьи», «Высота» Михаила Львова, «На высоте Н» погибшего под Сталинградом Владислава Занадворова:
На развороченные доты Легли прожектора лучи, И эти темные высоты Вдруг стали светлыми в ночи. А мы в снегу, на склонах голых, Лежали молча, как легли, Не подымали век тяжелых И их увидеть не могли. Но, утверждая наше право, За нами вслед на горы те Всходила воинская слава И нас искала в темноте.Или у Александра Ойслендера:
И даже мертвые, казалось, Уже б не сдали ни за что Ту пядь, что с кровью их смешалась На отвоеванном плат'o.Отчетливо выражено это чувство и в пастернаковской «Смерти сапера»:
Мы оттого теперь у Гомеля, Что на поляне в полнолунье Своей души не экономили В пластунском деле накануне. Жить и сгорать у всех в обычае, Но жизнь тогда лишь обессмертишь, Когда ей к свету и величию Своею жертвой путь прочертишь.Ненависть к врагу — во имя любви к Родине. Именно в этом состояла в годы войны высшая человечность.
Именем жизни клянемся — мстить, истребляя жестоко, И ненавидеть клянемся именем нашей любви, —писал в декабре сорок первого Алексей Сурков («В смертном ознобе под ветром трепещет осина…»).
Я стреляю — и нет справедливости Справедливее пули моей!(М. Светлов. «Итальянец»)
Но важно и то, о чем еще в первые, самые трудные и ожесточенные месяцы войны писал Михаил Гершензон в стихотворении «Рыжик», обращенном к сыну погибшего на войне фашистского солдата:
Твой отец был убийцей. И что же? Он к тебе не вернется вовек, Вырастай на него непохожим, Рыжий маленький человек.Не это ли чувство продиктовало и Борису Богаткову написанные буквально перед последним боем (из которого он не вернулся), проникнутые высоким гуманизмом и интернационализмом строки:
Звучит «Сурок». Летит орбитой вальса Бетховена невянущая медь. Стреляй наверняка. Но постарайся Бетховенскую песню не задеть.Закон подлинно высокой, социалистической человечности выражен и в «Балладе о черством куске» Владимира Лифшица, и в стихотворении Леонида Вышеславского «Вступаем в немецкое село»:
Пускай борьба до бесконечности мне злом испытывает душу — нигде закона человечности в борьбе за правду не нарушу. Детей не брошу ради мщения в дыру колодезя сырую… Не потому ль в конце сражения я здесь победу торжествую?!