Из книги «Смак корней, или В поисках утраченной правды»

Именно так было, когда буквально после двадцати слов о том, что Минпечать ломает газету “Книжное обозрение” через колено, насильно сажает туда людей, в газетах как следует не работавших, превращает еженедельник в средство для рекламы трех-четырех карманно-чиновничьих издательств, да к тому же ещё и в игрушку для молодого бездельника, к несчастью для многих имеющего крупнейшего покровителя в высоких, топливно-энергетических сферах, — Владимир Николаевич немедленно начал действовать. Действовать, не слушая моих запоздало-интеллигентских стенаний: “А может мы и сами не правы? А может так и надо? А может в этом и есть сермяжная правда? А может лечь в бассейн с крокодилами?”

Он вонзался в дело помощи (часто не слишком ему близким) людям, как вонзается разжимающаяся пружинка хорея в мякоть указательного пальца! Все его действия словно бы каждую минуту напоминали: пока есть человек — делом его заниматься стоит!

Кстати, именно потому, что каждое его слово было вызвано к жизни, а потом и выправлено конкретным делом, повествовательность корниловского стиха звучит сейчас посвежее даже, чем у классиков поэтических повествований: у Некрасова, у Алексея Толстого, у Полонского, у позднего Пастернака.

Не давая стиху стать голой инерцией, не перегружая вещь избыточной и уже тысячу раз высказанной другими стиховой информацией, но в то же время и не растворяясь до конца в прозаизмах обыденности, — Корнилов к концу ХХ века “выправил” и “выделал” вполне новый для нашей нынешней литературы стих. Именно корниловский стих (несмотря на утверждения самого Владимира Николаевича о наследовании Слуцкому и Евтушенко, и на самом деле лишь учитывавший их школу, а кое-где от нее бессознательно и отталкивающийся) мог бы стать альтернативой зашедшему в тупик, заэксплуатировавшему пост-пушкинский континиум — и тем самым поставивший и Пушкина, и континиум под сомнение, — стиху поэтов-бюргеров, прикованных, как те подростки к телевизору, к неплодотворной ныне ямбической силе. Именно опора на корниловский “автологический” стиль могла бы стать одним из продуктивных направлений современной российской поэзии.

В старости охота свежести Пусть не в жизни, так в стихах…

В свежести поэта — его бесстрашие. В его бесстрашии — его гуманизм.

К слову сказать, если и был среди нас, россиян, Великий Гуманист Повседневности — то это В.Н. Корнилов. (Ни Сахаров, ни Солженицын здесь по некоторым причинам не годятся. Первое и главное — они прожили жизнь вне нас. Они стояли — и стоят — недосягаемо, как вершины: рядом — а не ухватишь! Только любуйся их красотой, а не можешь любоваться — завидуй. Наверно, им бывало тяжело, но по временам от осознания этого своего “верховенства” — и вполне комфортно. А вот Корнилов прожил жизнь среди нас. И ощущая всю горечь жизни, окунаясь в ее блевотину и плавая в ней, как и все мы, он не презрел человека, как вид, не стал думать о нем абстрактно, что легко, а думал подробно и конкретно, что неимоверно трудно).

* * *

Соотношение прозы и стиха продолжали притягивать Владимира Николаевича.

Когда я предложил издать его сочинения в двух томах (том 1-й — избранные стихи, том 2-й — избранная проза), он об этих соотношениях заговорил опять.

— Стихи у меня готовы. Разнесены по годам и по книгам, заложены в компьютер. А вот проза… Не знаю даже, что и выбрать для вас! Роман свой я считаю неудачным.

— Но ведь он хорошо читается, а армейская тема (и дело, конечно, не только в ней одной) сейчас, как никогда, актуальна.

— Нет, нет. В моём романе есть удачные куски и образы, пассажи. За него в свое время моментально ухватились, напечатали на Западе, потом и у нас, правда уже в 90 году. Но я вам хочу сказать вот что: в нём нет — как бы точнее выразиться — настоящего остова, что ли. По-моему, он не держит форму. А вы как думаете? Возьмите лучше три повести: “Девочки и дамочки”, там много правды, и правда эта связана не только с войной, возьмите повесть “Псих ненормальный”, эта вещь, пожалуй, наиболее дорога мне сейчас, и ещё одну.

О сходных вещах он стал говорить и тогда, когда речь зашла о моем романе. Роман этот, надо сказать, не давал Владимиру Николаевичу (и это без преувеличений) покоя. После того, как я пересказал, как мог, содержание и направленность вещи, он встревожился.

— Вы взялись за неподъемную вещь. Ну а вдруг что-то и поднимете? Чего они там, в “Дружбе народов”, тянут?

— Сокращаем текст.

— Не давайте сокращать! Проявите же, в конце концов, твердость!

— Так ведь не напечатают.

— Да, да… Что же делать!

В другой раз он заговорил о том, какую бы прозу давал читать студентам, будь он преподавателем Литинститута.

— Я бы, пожалуй, начал с “Бесов”. И здесь не в стилистике дело, а в связях прозы и жизни. Но не проходил бы роман по образам и сюжету, как это обычно делается, а давал переписывать в течении года по 2 страницы в день. Сам-то я, когда в 16 лет прочел “Бесов”, в основном, сюжетом заинтересовался. А там — тысячи мыслей, великих мыслей! Для одной книги это даже чересчур. Потом — Толстого. И, скорей всего, “Холстомер”. И опять — полгода, год! Потом — Платонова. А то у нас в Литинституте всё романтизм да романтизм. “Море смеялось!” А потом всех наших советских начнут давать, потом моих друзей-шестидесятников. А это совсем не нужно. Кроме Паустовского — ничего студентам в начале и знать не надо. Я и вашу повесть о соколе дал бы переписывать.

— Чтобы сделать приятное автору, вовсе не обязательно смешивать литературные ряды. Я своё место знаю.

— Причем здесь автор, причем место?! Проза живет и без автора! Это же не стихи! То есть, я хотел сказать: в прозе связь автора с вещью не такая неизбежная и неизбывная! Не такая формообразующая. Проза — объективней. Она — для мира, а не для нескольких субъектов. И не вам судить — давать её или нет.

* * *

Кроме стихов и прозы Корнилова серьезно беспокоила тема смерти. И хотя он старался деликатно её обходить, старался не упоминать и не утрировать, она ясно проступала и в разговорах, и в стихах.

Когда человек умирает, Чтоб в землю уйти или в печь, На что напоследок меняет Всё то, что не смог приберечь — Надежду, отчаянье, злобу, Любовь, восхищение, стыд?.. Не выдержать этого гробу, Он это в себя не вместит. Куда же деваются смерчи Стихии и шквалы души? Не сыщете их после смерти И, значит, пропало пиши… Над этим вопросом вопросов Который главнее чем все, Задумывались Ломоносов И мученик Лавуазье. А вдруг смерть иного замеса, Чем жидкость, металл или газ? Закон сохранения веса — Совсем для нее не указ…

Материя смерти не давала ему покоя именно в связи с материей стиха. На эту связь он часто оглядывался, говоря о Слуцком.

— Слуцкий был самым крупным поэтом нашего времени. Остаётся им и сейчас. Это ведь только кажется, что время стихов ушло. Я и сам иногда под влияние этой иллюзии попадаю. Нет, нет, стихи не умерли. Они просто отдалились от нас на время. Но обязательно возвратятся! Помните как у Эклизиаста: “И вернётся ветер на круги своя”. Возвратится и Слуцкий. Его стихи — стихи дальнего действия. Их торжественный звук, вдруг переходящий в бытовую скороговорку, их пыл и жар, их трагизм никогда не рассеются!