Из круга женского: Стихотворения, эссе

Только в мелких случаях разум мой иногда смущается. Вчера, например, я раскрыла кожуру дикого каштана и увидела там тесно прилегающие друг к другу три зерна, еще незрелые, ослепительно белые, — и мне захотелось знать, что говорит, что воплощает эта форма? Ведь всякое творение запечатлено, осмыслено высшим духом. Всякое творение должно самой формой своей выражать себя, отвечать за себя, вести речь. Вся жизнь должна быть красноречивой, иначе она ничто. Кого Бог любит, с тем Он ведет беседы, полные любви; ведь всякая беседа есть проявление любви, и потому всякая форма в природе есть тоже выражение любви…

И ты не должна больше страдать и вздыхать о моем ничегонеделаньи. Я сама тысячу раз думала об этом, и твои увещевания сливаются с голосом моей совести, но страсть, которую я ощущаю в себе и которая берет верх над всем, так могуча, что мне кажется безумием пытаться преодолеть ее. Не могу я, понимаешь, невозможно для меня глубже и дольше останавливаться на чем-либо, как только мимоходом. Плывя по реке, мы видим проходящие берега и тотчас забываем их, — я ловлю их взором, они отпечатлеваются в душе и скользят мимо. В душе моей заложена эта потребность идти дальше, уходить; расставание заложено уже в самой встрече, в первом привете, и я всегда с большей радостью думаю о бурях в пути, чем о мирных гаванях искусства и науки, где бы я могла пристать, если бы даже песок на берегу был из чистого золота и роса из жемчужин. Куда же меня тянет? Куда? Ну, конечно, всегда, отовсюду, от всех, туда, где мох благоухает, лепестки осыпаются, ручей шепчет, где пчелы собирают мед, где светлые горные духи ведут хороводы на вершинах, где душа медленно раскрывается, как почка, и солнечные лучи проникают в ее чашечку, и золотые пылинки дрожат на розах, — туда хочу я! Ничего другого мне не нужно, как цветов, аромата, спелого винограда, сладкого персика, который можно разделить пополам — одну половинку себе, другую кому-нибудь другому, близкому, кто ждет и встретит меня на дороге при закате солнца. Что это? Я знаю наверное, что буду плакать, но это ничего! Будут слезы, но и радость, как всегда бывает, когда зреет что-нибудь прекрасное… И это все, чего я хочу от судьбы, — это будет меня защищать от дурного, спасать от слабости, — в природе и в моих нескончаемых грезах хочу я познать совершенство любви и красоты — в этом одном моя цель!

* * *

Мы сидели вчера в сумерках с Клеменсом на дворовом крылечке и говорили по душе.

— Все, что ты рассказываешь, очень мило, — сказал он мне, — но не будь же так легкомысленна! Я со страхом думаю, что из тебя выйдет. Ты размениваешь, дробишь свою душу, а могла бы создать себе такую свободную цельную жизнь. Неужели ты не можешь сосредоточиться на одном всеми пятью чувствами и всецело отдаться ему? У тебя мелькают иногда мысли и заключения, до которых не додумались и философы. Попробуй записывать их! Опиши все, что ты пережила в монастыре, — ты так хорошо об этом рассказываешь. Что вы делали с Гюндероде? Чему учились вместе? Ты меня беспокоишь, — меня иногда отчаяние берет при мысли, что все твои дары разлетятся по ветру…

Милый Клеменс! Я поцеловала его среди сгущающихся сумерек в его красивый лоб в благодарность за его любовь.

Было ветрено, и мы оба завернулись в его плащ и смотрели, как по небу неслись облака. Клеменс стал говорить о тебе, он сказал, что ты такая же светлая, как месяц. Все, что неясно, неуловимо в тебе, проносится, как это облако, на миг затемняющее месяц, — но ты сама, твоя душа всегда светит чистым сиянием и проникает глубоко в душу. Он сказал, что я тоже должна и могла бы собрать в одну точку все мои способности и вести достойную, благородную жизнь. Что я могла отвечать на это? Ничего! Мне стало на миг страшно, что я так заброшена, что моя душа не заботится обо мне, не просветляет меня и вечно улетает вдаль, как пчела в поисках за медом. Только душа моя не умеет даже сберечь мед, она тут же сама пожирает его. И так как она не делает запасов, то, конечно, не может зазимовать там, где нет цветов, — поэтому родина ее там, где вечная весна.

Я должна была дать слово Клеменсу, что напишу что-нибудь к его возвращению. Лучше всего попробовать написать книгу. Клеменс говорит, что надо создать себе цельное свободное будущее, и что лучше всего оно раскрывается из книги… Книга — толстая, и в ней столько пустых страниц, — их все надо заполнить… Откуда же взять все это? Вот уже первые цепи, стесняющие мою свободу! Когда я сажусь за стол, покрытый клеенкой, и мне ничего умного не приходит в голову, и я вырезаю перочинным ножом зубчики и кружки в клеенке, — я чувствую, что это невозможно.

Мне хотелось бы доставить удовольствие Клеменсу, но как быть, когда у меня нет мыслей, — другие люди уже обо всем думали до меня, я пришла последняя, все, что ни придумаю, — другие уже пережили это раньше. И потом мысли садятся на меня, как мотыльки на цветок, — разве их можно поймать? Они сейчас замечают, когда к ним протягиваешь руку, и улетают.

А если и схватишь их, то своими писательскими пальцами стираешь с них пыль, мнешь их крылышки. На воле мысль трепещет так радостно, на бумаге же она неподвижна, как наколотая на булавку.

Я придумываю свою книгу, расхаживая по саду, и вчера была уже в конце аллеи, когда мне пришла в голову мысль. Я скорее вернулась, чтобы записать ее, пока не забыла. И теперь, когда я открываю мою «книгу», эта мысль глядит на меня оттуда и высмеивает меня, как бы говоря: как же ты глупа!

Я счастлива. Будь счастлива и ты! Мне снятся чудные сны, это знак, что боги довольны мной. Когда я просыпаюсь утром, у меня такое чувство, будто меня коснулись уста поэта… (Dichterlippen)

Нет, я больше не боюсь будущего, — я знаю, чем заслужить его. Я хочу, как бабушка, охватить своей жизнью целое столетие, а не так, как ты, умереть молодой… Много узнать, многому научиться, говоришь ты, — и рано умереть… Зачем ты говоришь так? Ведь на каждом шагу тебе встречается кто-нибудь в жизни, кому ты нужна. Или ты хочешь отпустить от себя голодным того, кого можешь одарить? Нет, ты не можешь хотеть этого! Живи со мной! Я каждый день нуждаюсь в тебе! Боже! Что бы я делала, если бы не было тебя!

Я сама потерялась бы и не знала бы, где и что я…. Ведь я только для тебя ищу и нахожу себя. Только для тебя живу я — слышишь!

Мне страшно… ты такая большая; не ты сама, нет, ты нежная и слабая, как дитя, которое не может снести горе и потому отрекается от него совсем, — это я знаю, хотя ты скрываешь от меня свои горести… Но близ тебя, в сфере твоей души мир представляется мне таким большим, не ты сама, — не бойся! — но просто жизнь так чиста в тебе, что все становится прозрачным, коснувшись тебя, — и душа поневоле должна шириться, расти и стать тоже большой…

Прости меня… сегодня перед моими глазами как будто зеркало, с которого сняли покрывало, — тучи проносятся в зеркале, ветер рыдает, и как будто я должна плакать, когда думаю о тебе. Я была сегодня на Майне, и камыш шуршал и шелестел так волшебно. И так как я всегда с тобой, когда бываю одна, то я спросила тебя в душе: «Что это такое? О чем говорит тебе камыш?» Я сознаюсь, что я бы не хотела, чтобы он ко мне обращался так жалобно и безнадежно, — я не стала бы слушать его.

Меня мучает это: разве не было трусостью с моей стороны — оттолкнуть от себя жалобы природы и направить их на тебя? Зачем я сразу подумала, что она с тобой говорит, когда она так тоскливо зашуршала камышом? Я хочу все делить с тобой, для меня радостно взять на себя твое страданье, я сильная, я твердая, я нелегко плачу, и во мне без труда возрождается надежда. Доверься мне! Когда тебя потянет вниз, в бездну, — я всюду пойду с тобой, никакой путь не страшит меня. Я даже люблю темноту, — именно в темноте восходит во мне, как светило, сияющая ясность. Я знаю, что в письмах моих я убегала от тебя по одиноким тропинкам, и выходило так, будто я всюду ищу только самое себя. Но это неправда! Я искала тебя, я хотела с тобой сблизиться, чтобы вместе радоваться всему, что на нашем пути.

Я чувствую из твоего письма, что ты уходишь от меня куда-то… Я не могу перенести этого, я не брошу пера, — ты должна явиться мне сейчас, как Минерва, облеченная в латы, и принести обет вечной дружбы и потом, как она, подняться в голубой эфир, опоясанная и венчанная солнцем, и не прятаться больше в тени.

Прощай, я иду спать, хотя могла бы прождать всю ночь, чтобы ты показалась мне прекрасной, ясной, как твоя душа. Пусть во мне, в моей груди всегда будет место отдыха для тебя на земле.

Покойной ночи, люби меня хотя немного.

Беттина.

Мои романы

Оглядываясь на прошлое, вижу ряд вех, отмеряющих пройденный путь, светочей, озаряющих и направляющих в дороге. Этими вехами были увлеченья, которые зажигали душу и лепили из нее новые формы.

Это были пережитые «романы», — но романы с книгами или с авторами их, хотя не менее реальные, решающие судьбу, переплавляющие душу, чем жизненные истории с живыми людьми.