Из любви к искусству
Шрифт:
— Я так погляжу, творческий застой? — добродушно усмехнулся Махтано, из гостиной наблюдая невеселое лицо дочери.
— Он самый.
— Вся надежда на грунтовку, — добавил он уже серьезным тоном, но глаза по-прежнему смеялись.
— Махтано! — укоризненно произнесла Нинквэтиль, оторвавшись от нот, а Нэрданель закатила глаза, сгребла свои коробки и ушла наверх.
Но потом она сразу спустилась — пить чай; потом смотрела в окно, потом умылась и отправилась спать. Уже переодевшись ко сну и завязав на ночь волосы, вдруг вспомнила про посылки.
— Ну что за морока… — пробормотала Нэрданель, босиком прошлепала в студию и зажгла на столе свечу.
В плоской коробке под разноцветной бумагой ожидаемо были краски. В тяжелом и неказисто-сером
— Не может быть, — пробормотала она себе под нос, хотя еще несколько дней назад сама же и думала — может, ой как может.
Извлеченная из упаковки, прямоугольная коробка была довольно тяжелой. Основанием с мужскую ладонь и высотой с полторы, она зловеще чернела на столе в неровном свете одинокой свечи. Нэрданель не спешила открывать, гадая, что может оказаться внутри. Судя по весу и тому, как содержимое двигалось внутри, нечто с широким тяжелым основанием и более тонкой верхней частью… Статуэтка?
Решившись, она, наконец, поддела край крышки, вытащила его и увидела, что сверху содержимое прикрыто сложенным листом бумаги. Хорошо, если автор хочет, чтобы она сначала увидела письмо, пусть так и будет. Не заглядывая внутрь, Нэрданель достала послание и медленно развернула.
«Здравствуйте, уважаемая ниссэ Нэрданель!
Я искренне сожалею, что мое предыдущее послание так расстроило Вас. Уверяю, что был неправильно понят. Я был очень польщен Вашим письмом (должен сказать, что в первый раз получаю подобное) и не мог придумать иного способа выразить свою признательность. Многословное изъявление ответной благодарности уже с моей стороны показалось мне излишним, поэтому я решил просто послать Вам памятный подарок. Я полагал его ни к чему не обязывающим и вполне подходящим для того, чтобы принять его от незнакомца. Вероятно, я ошибся. Еще раз приношу свои извинения.
Ваше второе письмо так обескуражило меня, что я не сразу нашел слова для ответа и не сразу придумал, чем могу загладить свою вину. Мне по-прежнему хочется отправить Вам что-то на память, поэтому я рискну еще раз. Если Вы сочтете эту вещицу недостойной внимания, смело выбросьте в любой пруд. Но возможно, она порадует Ваш глаз или просто будет полезна для эпистолярных или иных литературных занятий.
С уважением и благодарностью,
Ф.»
Нэрданель поймала себя на том, что читает, приоткрыв рот. Вот молодец: заставила мастера сначала краснеть, а потом ломать голову. И это он, конечно, просто вежливо выразился, так-то явно решил, что она либо спесивая дура, либо просто спятила…
— Надо обязательно ему ответить, — выдавила из себя Нэрданель и, вспомнив про коробку, торопливо полезла внутрь.
По всей видимости, это был стаканчик для перьев. Или для кисточек. Сам он был серебряный и изображал сложенный из необработанных камней круг колодца. Над ним склонялась женская фигура. И если колодец был сделан со всей тщательностью — со мхом в стыках, с трещинками в камнях, с побегом плюща, цепляющимся за них, то женская фигура была более чем условна. Похожий на причудливо застывшую каплю смолы камень — оникс? — был черен снизу, там, где подставка сливалась с основанием «колодца». Но чем выше, тем светлее становилась фигурка — макушка отливала прямо-таки молочной белизной. Опустившаяся на колени женщина грудью и расставленными руками опиралась на край каменного круга и заглядывала внутрь, видно, высматривала свое отражение. Распущенные по плечам волосы вбирали в себя естественные прожилки светлеющего камня, но ни на них, ни на опущенном лице не было грубых следов резца. Фигурка женщины была гладкой, лишенной углов, процарапанных складок платья, локонов и малейших намеков на черты лица. Ничего рукотворного, кроме самой формы, только причудливая
окраска камня, удивительным образом подмеченная мастером.Нэрданель поставила стаканчик на стол и повернула одной стороной, другой. Поискала глазами кувшин, плеснула из него воды и убедилась: женщина действительно ищет в колодце свое отражение. А может и собственное лицо…
Почему-то, наверное, из-за цвета камня, ей вспомнилось лицо Мириэль — на полотне «Великого похода». Это было далеко не единственное ее изображение: во дворце висело еще несколько, в Музеоне тоже были и картины, и скульптуры, и в Нижних садах недалеко от Синего грота сидела на скамье задумавшаяся Вышивальщица. Но это было другое. Парадные портреты изображали красивую и хрупкую королеву в тяжелых платьях и украшениях; скульптуры — тонкую и печальную молодую женщину, нередко с переломившимися цветами в руках. Махтано как-то говорил, Мириэль невозможно было заставить больше часа просидеть перед художником. Она очень редко уступала просьбам Финвэ и то лишь на короткое время — чтобы только запечатлеть лицо; в платьях и ожерельях потом с восторгом позировали горничные. Нэрданель не могла решить, поэтому ли портреты были такие неживые, или после смерти королевы в них тоже что-то умерло.
Единственным исключением была та Вышивальщица в садах. Ее ваял мастер Маньярмо, и у него, кажется, вообще не случалось творческих неудач. Правда Нэрданель, идя мимо, не могла отделаться от навязчивой мысли: за спиной у мастерицы просится изобразить короля. Чтобы она, увлеченная работой, что-то показывала ему, а он как будто бы слушал, но на деле не отрывал взгляда от ее лица… Нэрданель казалось, так сцена обрела бы завершенность, а образ королевы, распадающийся на противоречивые фрагменты — пугающе талантливая девушка с Подножия, красавица королева, печальная и будто всю свою жизнь глубоко несчастная мраморная женщина — собрался бы воедино.
Раньше она не задумывалась, зачем и почему именно так Мириэль изобразила себя среди вереницы фигур, да и вообще не слишком ею интересовалась. То ли потому что сами полотна ее отпугивали, то ли потому что вокруг имени и личности мертвой королевы было что-то зловещее, куда не очень-то хотелось лезть. Ее тень и так долгие годы падала на город, на дворец и, следуя за Финвэ, проникала в их собственный дом. Нэрданель справедливо полагала, что не она одна испытывает из-за этого какой-то смутный если не страх, то опасение… И вот теперь почему-то именно образ Мириэль возник у нее в памяти, как вдруг возникал в течение дня и даже накануне, когда они с Финдис болтали и обедали. Белое лицо, белые руки, почти белые волосы и полная неподвижность позади стремительно шагающих фигур. Выходит, она видела себя такой?
Оторвавшись от созерцания стаканчика и очнувшись от странных мыслей, Нэрданель подняла голову и посмотрела в окно. Из ночного темного стекла на нее глядело ее собственное отражение. Тонкая ночная сорочка, какое-то настороженное и вместе с тем решительное лицо, волосы убраны куда более свободно и небрежно, чем днем. Она поднялась со стула, вскинула руку и под воздействием смутного порыва сдернула ленту с пучка на затылке. Волосы, будто только дожидались, рассыпались по плечам волной, приподнялись, окутали голову рыжей гривой.
— Вспыхнувший одуванчик, — сказала себе Нэрданель.
Она опять вспомнила, как давным-давно во время поездки в Валимар родители отвели ее в зверинец. Там в одном из вольеров развалились на камнях огромные лохматые львы, и Нэрданель сразу увидела явное сходство.
— Я как она, мама! — обрадовалась Нэрданель, замахала руками и возбужденно запрыгала на месте.
— Это он, дитя. Гривы бываю только у львов. А настоящие львицы выглядят куда скромнее, — заметила остановившаяся рядом с ними очень красивая элегантная леди и снисходительно улыбнулась. Рядом с ней держались за руки девочка в пышном сиреневом платье и мальчик постарше — в мундирчике какой-то закрытой школы. Проходя мимо, они дружно показали Нэрданель языки. С того дня она стала просить маму заплетать ей косы.