Из праха восставшие

– Скоро, – сказала Анжелина Маргарита, – я должна буду уйти.

– Это ужасно! – воскликнул Тимоти. – Почему?

– Это неизбежно, милый кузен. Если я останусь где-нибудь слишком надолго, люди обязательно заметят, что в ноябре мне было восемнадцать, в октябре – семнадцать, а затем и шестнадцать. А ведь дальше – больше, к Рождеству мне будет десять, весной – два года, затем один, а затем я возьмусь за поиски и найду ту женщину, что примет меня в свое чрево, и вскоре уйду в вечность, откуда пришли мы все, чтобы прогуляться по времени и вновь вернуться в вечность. Так сказал Шекспир.

– Правда?

– Жизнь – это прогулка, окаймленная снами. Я, в отличие от прочих, пришла из сна смерти. Весной я стану семенем, укрытым в утробе какой-нибудь женщины или девушки, зреющим к новой жизни.

– Необычная ты, – сказал Тимоти.

– Очень.

– А много ли было таких, как ты?

– Мы знаем об очень немногих. Но подумай, какая это удача – родиться из могилы, а в конце быть погребенной в гранатовом лабиринте чьей-нибудь юной невесты?

– Неудивительно, что они праздновали твой приход, – сказал Тимоти. – И весь этот смех и вино!

– Неудивительно, – сказала Анжелина Маргарита и наклонилась, чтобы вновь его поцеловать.

– Подожди!

Но было поздно, она уже коснулась его губами. Кровь взорвалась у него в ушах, обожгла шею, раздробила и заново собрала ноги, забарабанила в груди и залила лицо густым румянцем. Мощный мотор ожил в его лоне и заглох, так и не успев получить имя.

– О Тимоти, – вздохнула Анжелина Маргарита. – Как жаль, что мы с тобой – ты, идущий к могиле, и я, идущая к сладкому забвению плоти и порождению новой жизни, – не можем встретиться по-настоящему.

– Да, – кивнул Тимоти. – Жаль.

– Ты знаешь, что значит «прощай»? Это значит – прости, если я чем-нибудь тебе повредила. Прощай, Тимоти.

– Что?!

– Прощай!

И прежде чем он сумел подняться на ноги, она умчалась в сторону Дома и исчезла навсегда.

Говорили, что потом ее видели в городке, уже почти семнадцатилетнюю, неделей позже – в городе побольше, шестнадцатилетнюю, а затем в Бостоне, пятнадцатилетнюю и продолжавшую стремительно молодеть, и двенадцатилетней девочкой, на корабле, отплывавшем во Францию.

С этого момента ее история окутывается туманом. Вскоре пришло некое письмо с описанием пятилетней девочки, прожившей несколько дней в Провансе. Некий турист видел в Марселе очаровательную двухлетнюю крошку, которая, сидя на руках у нянюшки, лопотала о какой-то непонятной стране, и городе, и доме на холме, и еще о черном дереве. Разобрать что-либо толком было невозможно, тем более что лопотание ежеминутно прерывалось смехом и агуканьем, так что все присутствующие решили, что это просто чушь и белиберда.

Черту подвел итальянский граф, занесенный ветрами судьбы в Иллинойс и остановившийся на несколько дней в маленькой провинциальной гостинице. Как-то за столом он упомянул о своей весьма примечательной встрече с некоей римской матроной, находившейся на последнем месяце беременности. У нее были глаза Анжелины, губы Маргариты и лучезарная душа их обеих. Но и это, конечно же, чушь.

Пепел к пеплу, прах к праху?

Как-то раз за семейным ужином Тимоти сказал, утирая салфеткой слезы:

– Анжелина, это ведь ангел, да? А Маргарита – цветок?

– Да, – подтвердил кто-то из Семьи.

– А тогда, – пробормотал Тимоти, – так оно и есть. Цветы и ангелы, а не прах к праху и пепел к пеплу. Ангелы и цветы.

– По такому случаю следует выпить, – сказал кто-то.

Что они и сделали.

Глава 19 Трубочисты

Строго говоря, они не были трубочистами.

Они полнили, они влачились, они могли кануть и могли воспарить, могли делать множество самых разнообразных вещей, но никогда, ни при каких обстоятельствах не занимались чисткой дымоходов и отдушин.

Они в них жили. Они слетались туда из самых различных мест. Чем они были – бесплотными сгущениями света и тени или некими подобиями призраков, спящими душами или бодрствующими, – этого не знал никто.

Чаще всего они прилетали на высоких перистых облаках и низвергались на землю при грозе, под раскаты грома и под ослепительные вспышки молний. Но иногда трубочисты обходились без помощи перистых, равно как и высоких слоистых облаков и были заметны лишь потому, как они рябью пробегали по пшеничным полям либо приподнимали завесу падающего снега, словно стараясь получше разглядеть конечную цель своих странствий – Дом с его девяноста девятью или, как считали некоторые, ста дымовыми трубами.

Девяносто девять или сто разверстых зевов, взывавших к небу, чтобы их наполнили или накормили, и на этот безмолвный вопль откликались каждый порыв урагана, каждый мимолетный ветерок, с какой бы стороны они ни пришли.

Невидимые, лишенные образа ветры прилетали один за другим, и каждый из них приносил с собой некое подобие своей изначальной погоды. Будь у этих гостей имена, мы звали бы их муссон и сирокко, тайфун и самум. Они просачивались в жерла девяноста девяти или ста дымовых труб, скитались по дымоходам и засыпали в конце концов на покрытых столетней копотью кирпичах, чтобы пробудиться потом безутешными всхлипами отринутых Господом душ или оглашать предутренние часы подобиями тоскливейших в мире звуков – завываний маячной сирены на самых дальних пределах жизни, на гибельных скалах, давших последний приют бессчетному множеству кораблей.

Трубочисты – одни из них появлялись задолго до Семейной Встречи, другие во время, третьи после – подчеркнуто сторонились всех существ и сущностей, находящихся за пределами их дымоходов. Невозмутимые и самодостаточные, как большие, сытые кошки, они не нуждались ни в пропитании (потому что питались сами собой, ничуть при этом не убывая), ни в каком бы то ни было общении.

Где они зарождались? Над Внешними Гебридами и над китайскими морями, над Кейп-Кодом, в кошмарных ураганах, снискавших ему столь печальную славу, и в леденящих шквалах, несущихся из Арктики, чтобы встретиться над Мексиканским заливом с огненным дыханием тропиков.

Мало-помалу все дымоходы Дома были заселены призрачными ветрами, которые не только держали в памяти множество жутких историй о былых ураганах, но и охотно рассказывали эти истории, если в топке загорался огонь или голос Тимоти взмывал по тому или иному дымоходу. Тогда зимы Мистической Гавани начинали выплакивать свою былую боль, а лондонские туманы, унесенные ветром на запад, безгубо шептали о тусклых днях и промозглых ночах.

За всё про всё их было то ли девяносто девять, то ли сто, этих духов изменчивой погоды, единоплеменных хранителей памяти об иссушающей жаре и арктическом холоде, о древних бризах и недавних ураганах; нашедшие после долгих поисков надежное пристанище, они таились в своих прокопченных норах в смутном ожидании влагой сочащегося ветра, который вытащит их наружу, заставит участвовать в разгуле новой грозы.