Из рода Караевых

— По-моему, мы еще не выскочили из мешка.

— Откуда вы знаете, что мы в мешке? Вы что, начальник штаба фронта?

— Я не начальник штаба фронта, — сказал В. с некоторой обидой в голосе, — но я не такой шпак, как вам кажется. Мы в мешке, и вы это тоже отлично знаете.

Я не успел ответить ему, потому что на улице под нашими окнами грянул винтовочный выстрел, за ним второй, третий… Отдельные выстрелы сразу же слились в беспорядочную ожесточенную стрельбу.

— Немцы! — сказал В. — Они ворвались в город. Парашютисты!..

— Или танковый десант! — сказал я.

— Но моторов же не слышно!

— Они пустили вперед автоматчиков для паники.

— Возможно.

— Что нам делать?

— Не знаю! — пожал плечами В. и снова уткнул бледный нос в том словаря Брокгауза и Ефрона на букву «М».

— Перестаньте читать! — крикнул я. — Они могут ворваться сюда каждую минуту!

— Ну и что? У вас хоть есть пистолет Васи Половинкина, а у меня даже пустой кобуры нет. Один планшет!

— Вас убьют!

— Конечно! Первый же фриц! Он сразу увидит, что я, — он печально улыбнулся, — «дер юде» и что на меня, как писал Бабель, надо «стратить патрон». Плен мне не грозит.

Стрельба усиливалась.

Я расстегнул кобуру и вытащил свой изящный пистолетик — подарок редактора. У меня созрел в голове такой план: я спущусь вниз по лестнице и, выглянув из парадной двери, попробую разобраться в том, что происходит на ночной улице. Я решил нарушить приказ редактора и вместе с В. пробираться к нашей колонне.

В. вдруг поднял голову от книги и сказал:

— А что такое «мертвая голова», вы знаете?

— Эмблема эсэсовцев!

— Ничего подобного! — Он прочитал вслух: — «Мертвая голова (Саймори) — род широконосых обезьян, подсемейство капуциновых. Длина тела до 40 см, хвоста тоже до 40 см, распространены в Южной Америке. Обитают в тропических лесах».

Стрельба внезапно стихла.

Послышались тяжелые шаги на лестнице. На лбу В. выступил крупный пот. Я поднял руку с пистолетом. Почему-то я подумал, что немец, который распахнет сейчас дверь, будет рыжим, в каске, сдвинутой на затылок.

Дверь распахнулась, и в комнату вошел наш редактор. Он был бледен, возбужден и бодр.

— Как чувствует себя художественная литература? — спросил нас редактор, улыбаясь.

— Хорошо! — сказал В. и вытер носовым платком пот со лба.

— Сдрейфили?

— Не очень.

— От ветра что-то произошло с проводами, — сказал редактор. — Они стали искрить. Какой-то нервный боец из истребительного батальона решил, что это немцы-ракетчики проникли в город, выстрелил и поднял всю эту кутерьму… Наши офицеры насилу ее уняли! — Он подошел ко мне, взял у меня пистолет, посмотрел и, возвращая, сказал: — В следующий раз, когда соберетесь стрелять, не забудьте спустить спусковой крючок с предохранителя!

— Мы остаемся здесь? — смутившись, спросил я, пряча злополучный пистолет в злополучную кобуру Васи Половинкина.

— Нет! Идемте к машинам. Марш продолжается.

В. посмотрел на меня торжествующе.

…И вот мы снова катимся в ночь, в неизвестность, к черту в лапы.

Горькие и печальные мысли одолевают меня. А за окном машины играет и пляшет самая настоящая метель. «Бесконечны, безобразны, в мутной месяца игре закружились бесы разны, будто листья в октябре», — мысленно повторяю я пушкинские строки, заменив «ноябрь» «октябрем», и незаметно для себя самого погружаюсь в мучительный бредовый сон.

…Кто-то снаружи сильно рванул на себя дверцу. В остановившуюся посреди дороги машину хлынул знобящий влажный холодок. Я открыл глаза. Офицер-регулировщик в фуражке, надвинутой на лоб, в мокрой плащ-палатке сорванным голосом прохрипел в лицо нашему водителю:

— Впереди опасный спуск, держи тормоза. Но смотри — сразу вниз! Не трусь, не задерживай задних. Свет включи, потом потушишь. — И, захлопнув дверцу, выкатил шалые, яростные глаза. — Давай!

Машина медленно тронулась. В зыбком свете зажженных фар мы с В. увидели крутой, глинистый, обрывистый спуск. Справа на дне обрыва валялись колесами вверх и на боку грузовики и две смятые эмки. Те, у которых подвели тормоза.

Закусив губу, наш водитель выключил мотор, и мы начали спуск по желтому, припорошенному снегом, мокрому глинистому мылу — оно тянуло нашу эмочку все вправо и вправо, на край обрыва. Но нас тормоза не подвели!

…Снова играет и пляшет метель за окном эмки, снова катятся машины… Куда? Неужели в Тулу?! Чужой земли мы не хотим, но и своей не отдадим… А фашист на четвертом месяце войны уже лезет на Тулу!.. Тульские ружья, тульские самовары, тульские пряники… Через Тулу я ехал в такой же эмке на фронт из Москвы в начале августа, встретился в Туле со своим родным дядькой, заслуженным инженером-оружейником, которого не видел двадцать четыре года… Я помнил его веселым питерским студентом-технологом в короткой курточке с поперечными погончиками, а пришел на свидание со мной растерянный старый старичок…

Тула, Тула перевернула, Тула козырем пошла!.. Нет, неужели в самом деле в Тулу?!

Я забылся. Опять кто-то сильно рванул на себя дверцу машины. Открыв глаза, я увидел редактора с зажженным электрическим фонариком в руке.

Эмка стояла на обочине дороги.

— Слезай — приехали! — сказал редактор.

— В Тулу? — спросил я.

— Какая там Тула?! Мы здесь ночуем.

— В поле?

— В деревне.

— А как она называется? — сонным голосом спросил В.

— Она называется Болото! — сказал редактор. — Я не острю, деревня действительно так называется. Выходите и залезайте в первую же попавшуюся избу. Здесь все забито штабами и войсками, но вы не стесняйтесь, не будьте мямлями. Как-нибудь притулитесь. В семь утра выходите на улицу, ждите меня.

Он махнул нам своим фонариком и пошел вдоль колонны остановившихся машин.

Наш водитель не захотел покинуть эмку, и мы с В. отправились вдвоем искать ночлег.

Черная тихая изба. Мы поднялись на крыльцо. Входная дверь была не заперта. Мы оказались в тихих, черных, холодных сенях. В глубине этой черноты холодно поблескивали изумруды кошачьих глаз. Невидимая кошка слабо и жалобно мяукнула, словно сказала: «Это я, ради бога, не трогайте меня!»

Я нащупал ручку второй двери, потянул к себе — дверь открылась. На нас пахнуло теплой жилой вонью. На деревянном грубом столе слабо мерцала коптилка, освещая черно-багровым светом людей в шинелях, лежащих вповалку на лавках и прямо на полу, разутых и в сапогах.

— Кого там дьявол еще принес? — спросил кто-то в углу хриплым со сна басом.

— Военного корреспондента «Мурзилки», — сказал В.

— Только тебя тут не хватало! — отозвался бас. — Устраивайся, Мурзилкин, если найдешь место, но потише.

Мы нашли свободное местечко на полу у стены и легли, спиной друг к другу, свернувшись калачиком. Я чувствовал, что В., так же как и я, подавлен тем, что произошло, что он изнемог физически и нравственно еще больше, чем я, и нуждается в словах ободрения, но боже мой, как мне-то самому хотелось услышать от кого-нибудь те же ободряющие слова!