Из рода Караевых

Пферд поставил уши торчком, тревожно заржал. Грохнул взрыв. Подхватив вожжи, Прохоров обернулся и увидел позади себя в рассветной мгле черный фонтан земли и пыли. На горе сейчас же громово ответили наши батареи.

Снова Прохоров услышал вой и свист — на этот раз снаряд разорвался впереди в лесу. Пферд осел на задние ноги, попятился, замотал головой.

Всей кожей Прохоров почувствовал, что третий снаряд немец положит в его двуколку, очутившуюся в вилке, или рядом. Он яростно стеганул Пферда кнутом, задергал вожжами, но испуганный конь только тоскливо визжал, пятился и не шел. Не помня себя, Отец в отчаянии закричал:

— Давай!.. Федя!.. Давай!

Пферд рванулся галопом вперед, и сейчас же со страшной силой раскололся воздух, ослепительно ярко вспыхнув позади Прохорова, потом навалилась черная тьма, и он потерял сознание.

Очнулся Прохоров от радостного птичьего свиста и щебета. Он решил, что лежит в лесу, но, открыв глаза, увидел склонившегося над ним наводчика Максима Гребенку и понял, что находится у батарейцев. Орудия молчали, и, пользуясь затишьем, птицы давали свой обычный шефский концерт для бойцов.

— Как я к вам попал-то? — слабым голосом спросил Отец.

— Пферда своего благодари, — улыбнулся Гребенка. — Сам прибежал на батарею. И тебя привез. Тебя, видать, чуток контузило. Можешь встать?

— Могу! — сказал Отец, поднимаясь. — Неужели… сам прибежал?

— Сам! Его царапнуло осколком малость.

Пферд стоял под деревом, опустив голову. На его крупе темно-вишневым сгустком запеклась кровь, и когда мухи садились на рану, дрожь пробегала по его потной, остро пахнущей коже.

Отец подошел к Пферду, деловито осмотрел рану, отогнал надоедливых мух, поправил спутанную челку и молча положил ладонь на его влажный теплый храп. И Пферд покорно принял хозяйскую ласку.

— Вот тебе и немец! — сказал Гребенка, с уважением глядя на Пферда.

— Он не немец, — убежденно возразил Отец. — Это русский конь. Его немцы где-нибудь в колхозе забрали, ну и попортили затем, конечно. А он русский.

— Откуда ты знаешь, что он русский?

— Да уж знаю… фашист на такое неспособный! И понимает он все — вот что!.. Ну, ехать мне надо!

— Доедешь сам?

— Доеду!

Отец залез в двуколку, дернул вожжи и, чмокнув губами, прикрикнул:

— А ну, Федя, давай… домой!

Пферд ленивой рысцой затрусил по лесной дорожке, испещренной веселой игрой света и тени.

— Договорились! — сказал вслед Отцу и Пферду наводчик Максим Гребенка.

НА ШОССЕ

Когда Груня Купавина из далекого ярославского колхоза «Красный луч» уезжала на войну, дядя ее Дмитрий Михайлович, старый солдат, инвалид и георгиевский кавалер, обидел девушку смертельно.

Он скептически оглядел толстенькую, короткую фигурку племянницы, вздохнул и сказал густым басом:

— Нет, Грунька, не солдат ты!

— Если я противоположного пола, это еще ничего не значит! — вспыхнув, отрезала Груня.

— Противоположный пол тут ни при чем! У другой бабы и рост и осанка — хоть в гвардейцы ее записывай. Взять мою покойницу, царство ей небесное. Она, бывало, оседлает технику, ухват там или кочергу, — куда мне против нее! Я сейчас руки кверху: «Сдаюсь на милость победителя!» А у тебя видимость не солдатская!

— Уж какая есть, дядя Митя! Она мне не помешает стрелять в фашистов.

— Стрелять, конечно, не помешает. Может, ты даже попадешь в какого-нибудь фон-барона. С перепугу. А вот в плен врага никогда не возьмешь. В плен взять — это самое трудное: это значит сильно противника напугать.

И дядя Митя ласково зажал жесткими пальцами крохотный, но очень самостоятельный Грунин носик.

— Пустите, дядя Митя! — окончательно рассердилась Груня. — Цыплят по осени считают. И вообще… давайте прощаться, а то я из-за вас на станцию опоздаю.

Много месяцев спустя после этого разговора Груня Купавина в побелевшей от солнца и частых стирок гимнастерке, с тяжелой винтовкой за плечами и с красным флажком в руке стояла у развилки шоссейной дороги недалеко от города, вчера лишь взятого штурмом гвардейцами Н-ской части. На фронте стрелять ей не пришлось: она стала регулировщицей.

Четко взмахивая своим флажком, Груня пропускала машины, мчавшиеся на запад, и думала:

«Так дело пойдет — я, пожалуй, скоро буду под самым Берлином регулировать!»

Перед вечером на шоссе остановилась запыленная, видавшая виды полуторка. Из шоферской кабины вылез водитель — черный, как дьявол, от загара и дорожной грязи, в засаленной, сдвинутой набекрень пилотке.

Он вежливо козырнул Груне и спросил медовым голосом:

— Тут поблизости не валяется ли вражеская техника, товарищ ефрейтор? Покрышек бы разжиться в запас!

— Их в городе били, — сухо сказала Груня.

— Жаль, что не здесь. В городе, поди, все уже комендант подобрал! Покурить желаете? А то ведь солдат без цигарки все равно что кипяток без заварки.

— Некурящая!

— Что же вы не научились? К вашей красоте очень пойдет самокрутка. Прошу!..

— Я на посту стою, товарищ сержант!

— Меня, между прочим, Сережей зовут. А вас?

— Вы бы ехали, товарищ сержант!

Веселый водитель, поняв, что с суровой регулировщицей каши не сваришь, притворно вздохнул, козырнул вторично и заявил:

— И то… надо ехать. Мне сегодня же и обратно. А вы не боитесь здесь одна стоять, товарищ ефрейтор?

— Кого же мне бояться? Уж не вас ли?

— Зачем меня! Кругом в лесах фашисты бродят одичавшие. Их здесь сотнями, а то и тысячами вылавливают. Как бы они не присватались к одинокой девушке.

Груня гордо поправила свою винтовку и сказала:

— Ну, я их быстро отсватаю. Счастливого пути, товарищ сержант! Не теряйте золотого времени.

Черный сержант улыбнулся, показав Груне все свои тридцать два зуба, залез в кабинку, дал газ и умчался.

Наступил вечер. До смены было часа три. Машины больше не пролетали мимо Груни, и ей стало скучно.