Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью

В ответ Лидия Тимофеевна рассмеялась:

— А ты, сынок, шутник! — И, принимая сапоги, спросила: — А где же оставил казенные?

— Я же сказал: обменял. Они мне немного жали.

Лидия Тимофеевна покачала головой, разглядывая добротные сапоги, пахнущие дорогим гуталином.

Глава вторая

Фузилер Бальк до середины октября пролежал в лазарете в небольшом городке на севере Германии. Госпиталь, приютивший их, искромсанных на Восточном фронте, был небольшим. Три палаты, каждая на двадцать человек. Все раненые — солдаты, от рядового до фельдфебеля. Все оттуда, где война оказалась особенно жестокой, и по отношению к ним, солдатам вермахта, и по отношению к противнику, и к гражданскому населению. Там, на Востоке, шла не просто война, там день и ночь длилась чудовищная бойня. И всем казалось, что оттуда невозможно вернуться живым, не искалеченным. Еще год назад Бальк с ужасом и сочувствием смотрел на вернувшихся из госпиталей. Потерять руку или ногу для него казалось немыслимым. А теперь… В их маленьком госпитале никто никогда не говорил о России. Многим не хотелось даже думать о бесконечных степях, угрюмых лесах и комариных болотах; о бездорожье и яростных атаках иванов, которые в последние месяцы совсем озверели.

Только однажды сосед по койке, шютце Нойман из подразделения горных стрелков, проснувшись среди ночи, вдруг сказал:

— Представляешь, они не берут пленных.

Он неподвижно смотрел в потолок. Его слышал не только Бальк. Ноймана привезли из-под Ленинграда. Он получил несколько пуль в обе ноги. Многим в эту ночь не спалось. Где-то на побережье хлопали зенитки и выли сирены воздушной тревоги. В любую минуту могли войти в палату дежурные санитары, включить свет и объявить о срочной эвакуации.

Бомбоубежище построили недавно. Военнопленные иваны из лагеря, расположенного неподалеку. Оно состояло из нескольких блоков, с вентиляцией и освещением, с деревянными лежаками, точь-в-точь такими, какими оборудовались на Востоке землянки и блиндажи.

Никто не ответил Нойману. Но все поняли, что он имел в виду. Их раны потихоньку заживали. После лазарета почти всех ждал отпуск на родину. А после снова Россия. Проклятая Россия. Проклятый Восточный фронт, хуже которого в этой войне, кажется, уже ничего нельзя было придумать.

Они, признаться, тоже неохотно брали пленных. Особенно в последнее время. Иваны не поднимали рук даже тогда, когда положение было уже абсолютно безнадежным. Конечно, были и перебежчики. Но если первые вызывали ярость, то вторые чувство брезгливости. Для того, чтобы спустить курок в ближайшем овраге, а значит, и не вести пленных далеко в тыл, в одинаковой мере подходило любое из этих чувств.

Через несколько дней после операции, во время которой хирург вытащил из тела фузилера Балька сплющенную пулю, по радио сообщили, что на Восточном фронте германские войска начали крупнейшую операцию. Лучшие танковые дивизии и корпуса групп армий «Юг» и «Центр» в эти минуты наносят сокрушительный удар по обороне русских на участке фронта от Орла до Белгорода, самолеты люфтваффе постоянно в воздухе. Среди выведенных из строя танков противника много Т-34 и КВ. Уже удалось сокрушить первые линии обороны русских. Трофеями ударных частей вермахта стали сотни русских танков, реактивных пусковых установок, тысячи орудий и минометов. Колонны пленных в настоящее время движутся в германский тыл. В них сотни и тысячи солдат и офицеров.

И Арним Бальк, и другие раненые, кто успел изодрать в окопах на Востоке не один мундир, слушали бодрые сообщения диктора и заявления фюрера внимательно, стараясь уловить подтекст. Нет ли в нем тревожных ноток. Они-то знали, что радио и газеты Третьего рейха существуют не для того, чтобы сообщать правду. Зачастую сводки Министерства пропаганды заходили в абсолютное противоречие с реальным положением дел.

— Наши «штуки», конечно же, разутюжат любую цель, — говорили в курилках те, кто уже не первый раз попадал в госпиталь. — Но если иванов бьют в колоннах, то одно из двух: либо они отходят, а значит, вот-вот займут новый рубеж обороны, либо подтягивают резервы, что еще хуже.

— Иванов всех не перебить! Они — как саранча!

— У фюрера тоже есть резервы!

— И где же они? Когда нас везли сюда в кровавых бинтах, я что-то не видел!

— Не отчаивайся, старина, резерв есть. Это — мы!

На такие шутки отвечали мрачным молчанием или злобным смешком.

— Еще одного Сталинграда наша армия не выдержит.

Слово «Сталинград» действовало магически. Кто произнес, они уже не могли вспомнить. Казалось, оно само прозвучало в плотно набитой солдатами тесной курилке.

— Уже подчищают тылы. Всех — под метлу! Разве вы не видели, кого прислали с последним пополнением? Больные очкарики и дети! Какие это солдаты?! С такими разве можно наступать?

— Ничего страшного. Все должны воевать. Долг перед родиной обязывает.

— Но дети…

— Выходит, русские сильнее нас?

— Русские не одни. Англичане, американцы, французы, югославы, греки, новозеландцы, канадцы, австралийцы! Все — против нас! Весь мир! Почему так?

— А я говорю, все дело в том, кто сидит в окопе. Там, на передовой. Нет уже тех парней, с которыми мы шли к Москве.

— Да, их уже нет. Ты прав, старина.

— Вот я и говорю: все началось там, на Востоке! Там мы нашли все наши несчастья. И они теперь, как чума, как тиф, перекинулись и на побережье, и в Африку, и на Балканы.

— Да, старина, везде туго.

— Россия — проклятое место. Это — заколдованная страна.

— Крестьяне живут там почти в нищете. Вы видели, какие у них жилища? Дети голодные. А ночью они уходят в лес, в партизанские отряды и жгут наше имущество, взрывают мосты, портят связь. Значит, им нравится так жить!

— Рабы. Россия — страна рабов. Они служат большевикам и жидам, что, по сути дела, одно и то же. И к этому привыкли.

— Те не отнимали у них последнего. Вот в чем причина.

— Просто — рабы. Примитивный народ.

— Вы болтаете о пустом. Россия — великая страна. И нашей армии она не по зубам. Вы говорите, примитивный народ, рабы? А кто же создал величайшую культуру? Их музыка, литература, живопись, архитектура на уровне европейской и даже выше.

— Помолчи, Курт. Мы не знаем, кто прибыл вчера и позавчера…

Иногда разговоры прерывал раздраженный голос какого-нибудь пожилого фельдфебеля, воевавшего еще в Первую мировую войну, который советовал им, соплякам, помолчать и готовиться к выписке прямой дорогой назад, на Русский фронт. Потому что все другие дороги им, побывавшим там, заказаны.

— Сталин дал своим иванам хорошее оружие, — снова начиналось все сначала. — Ты попадал под атаку «катюш»? А я попадал.

— Да, танкисты говорят, что в открытом бою с их новыми тяжелыми танками лучше не встречаться. Даже на Т-34 они установили новую, более мощную пушку.

— Наши «тигры» и «пантеры» значительно лучше!

— Посмотрим. Сейчас они дерутся там, в русской степи. Через день-другой все решится.

— Когда под Сталинградом рвали на части Шестую, до самого конца шли бодрые сообщения. И чем это кончилось? Правда оказалась ужасной.

— Да, этого не забыть.

Боли в груди еще донимали Балька. Доктор сказал, что, возможно, все осколки разрывной пули извлечь не удалось. Некоторые из них, величиной со спичечную головку и даже меньше, вросли в ткани, и лучше их не трогать. Другое дело, если они начнут беспокоить… Бальк все понял: доктор оставлял ему шанс в любой момент обратиться к врачу. Доктор был пожилым и добрым человеком. Он понимал все, возможно, многое, совсем не так, как понимали они. Пулю, деформированную от удара в плечевую кость, он подарил Бальку на память. Теперь она лежала в ящике тумбочки среди письменных принадлежностей. Однажды он показал ее Нойману. Тот повертел, взвесил на ладони и сказал: