Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью

Возле сквера стоял наряд жандармов. Проходя мимо, Бальк отдал честь. Надменные дармоеды, тыловые крысы, подумал он. Но вступать в конфликт нельзя — все могло закончиться серьезной неприятностью. По дороге к вокзалу он наблюдал такую сцену. Двое отпускников, видимо хорошенько подвыпившие, фронтовики, потому что за их спинами торчали стволы карабинов K98k с потертыми прикладами, о чем-то спорили с жандармами. Те остановили солдат посреди дороги, проверяли документы, при этом задавали какие-то вопросы. И сами вопросы, и тот тон, каким они задавались, как видно, раздражали отпускников. Те все больше и больше распалялись. Дело явно шло к серьезному конфликту. Случись такое на передовой, где-нибудь в окопах на Десне или на Вытебети, уже давно вспыхнула бы драка. Но здесь, в тылу, эти проклятые шупо властвовали безраздельно. Жандармы громко спрашивали. Отпускники громко отвечали. Один из них с искаженным лицом вдруг начал выкрикивать оскорбления. И тогда старший патруля разорвал отпускное удостоверение и бросил под ноги кричавшего. Солдат мгновенно замолчал, побледнел, вытянулся, резко повернулся кругом и зашагал в сторону берега. Его товарищ, выхватив листок со своим удостоверением, которое, к счастью, уцелело, побежал следом. Видимо, они прибыли сюда на катере или пароме. Солдаты исчезли возле пирса и больше не возвращались.

Жандарм вдруг окликнул его, Балька, все это время с любопытством наблюдавшего эту сцену. Пришлось вытаскивать документы. Возвращая солдатскую книжку и лист с печатью, подтверждающий то, что он следует в двухнедельный отпуск в город Баденвайлер, где проживает его семья, и что срок отпуска заканчивается такого-то числа октября месяца 1943 года, он сказал:

— Вам следует постричься, шютце Бальк. Парикмахерская находится в двух шагах отсюда.

«Какая сволочь», — испуганно и растерянно думал Бальк Он шел в сторону вокзала и трясущимися руками запихивал в нагрудный карман френча документы. Сегодня на построении ему вручили долгожданный черный знак «За ранение» [4] . Быть может, именно он и помог благополучно разминуться с жандармами. Во всяком случае шупо, рассматривавший документы, несколько раз скользнул взглядом по черному знаку.

4

В вермахте знак «За ранение» существовал в трех степенях: черный — за одно ранение; серебряный — за несколько ранений; золотой — за пять и более ранений, а также за увечье, которое привело к полной потере дееспособности или утрате «мужского достоинства».

В парикмахерскую Бальк не пошел. Не позднее завтрашнего дня он будет дома. А там у него есть прекрасный мастер — мама. Она всегда стригла его, с возрастом меняя прическу, делая ее сложнее и изысканнее. Папу она стригла тоже. По этому поводу была семейная шутка: «Своих баранов буду стричь сама!» Да и денег у Балька на парикмахера не оставалось. Он рассчитал все. Маме решил купить хороший подарок. Вообще-то отпускники с Восточного фронта подарки домой не покупали в магазинах, их везли из России в изобилии. Россия для германских солдат вот уже третий год была огромным магазином, полевым складом, где можно было взять все, что пожелаешь, выбрать то, что больше тебе подходит или может понравиться родственникам или девушке. Но так сложилось, что домой из России он ехал через лазарет. Ему не поменяли даже мундир. Прачки выстирали китель и бриджи, а потом хорошенько заштопали.

На перроне стояли солдаты. Курили, весело переговаривались. Судя по поношенной, но тщательно приведенной в порядок одежде, фронтовики. Видимо, тоже отпускники, подумал Бальк и невольно оглянулся: жандармы стояли все там же и не обращали на ожидавших поезда никакого внимания. «Был бы здесь унтер-фельдфебель Штарфе, — подумал он, — черта с два бы вы посмели с нами так разговаривать». Но в следующее мгновение он вдруг представил, что жандармы точно так же, как тех двоих, сошедших на берегу с какой-то посудины и на радостях выпивших в первой же забегаловке, остановили бы и их со Штарфе. И что бы сделал против них пулеметный расчет МГ-34? Пожалуй, ничего. Точно так же, как тот несчастный, Штарфе обматерил бы их, сделал правильный поворот кругом и, убитый внезапным несчастьем, зашагал бы назад, к пристани. Пока не отчалила посудина, которая доставит его назад, в свой полк, в свою роту, в свой взвод, где к тебе относятся по-товарищески и где из-за пары стаканчиков шнапса не будут рвать документы. Да, с этими откормленными кабанами можно разговаривать только в развернутом строю. Но там, в окопах, их нет. Ни одной жандармской бляхи за все время пребывания на передовой он не видел. Это называется: каждый на войне выполняет свою работу. Что и говорить, непыльная она у этих парней. Вон какие загривки отъели. Здесь не заболеешь малярией, не покроешься фурункулами. Тебя не станут пожирать оравы вшей и блох.

На всякий случай он повернул в сторону улицы, где находилась парикмахерская. Но, зайдя за первый же дом, перешел на другую сторону и, немного выждав, пристроился к группе солдат и провожающих их женщин, вернулся на перрон.

Как хорошо, что он едет домой!

Бальк закурил, хотя врач и запретил ему. Потому что разрывной пулей оказалось задето легкое. А это серьезно. Правда, не так, как ночная атака русских, пусть даже и без артподготовки, и ограниченными силами, но все же — атака, и именно на том участке, где твой Schpandeu, как ни крути, главное действующее лицо. Так что можно и покурить. Ему подарили целых две пачки «Юно»! По фронтовым меркам — целое состояние. Все-таки фюрер Великой Германии заботится о своих доблестных солдатах.

Да, теперь, думал Бальк, когда я вернусь в свою роту, старик обрадуется. «Ты вернулся! — скажет он, глядя из-под кустистых бровей, как смотрит на солдат, которых особенно ценит. И тут же всучит обмотанный лентами тяжелый Schpandeu. — Он давно ждет тебя, сынок». И прикажет в течение двадцати четырех часов подобрать второго номера из нового пополнения. Ветеранов не даст. Да те и сами не пойдут. И вовсе не потому, что он слишком молод, чтобы заставлять солдата, воевавшего под Вязьмой и Калугой, без конца протирать затвор, набивать патронами ленты и следить, чтобы каждый сидел в ячейке правильно, чтобы в коробку не попал песок. Просто те, кто побывал в боях, хорошо знают, что такое пулемет. У него слишком много врагов: миномет, противотанковое орудие на прямой наводке, снайпер, крупнокалиберный пулемет противника. А в последнее время иваны наладились стрелять по пулеметным расчетам из противотанковых ружей. От такой пули со стальным сердечником невозможно укрыться даже за штабелем мешков, наполненных песком.

Бальк курил, прислушиваясь к реакции легких на табачный дым. Под горлом накапливался ком, он щекотал, но не беспокоил. Рядом стояла группа отпускников с нашивками мотопехотной дивизии «Великая Германия». Эти парни и здесь, на перроне, чувствовали особое положение. Разговаривали громко, оглушительно и нарочито заразительно смеялись своим шуткам. Вокруг были свалены целые горы чемоданов, чемоданчиков и разнокалиберных баулов. Как будто настоящие повозки выкатились на перрон и образовали затор, сгрудившись в беспорядке вокруг людей, стоявших в ожидании эшелона. Целые обозы! Что ж, хорошее настроение было логичным и понятным. Солдаты ехали с фронта. Они возвращались из России. «Великая Германия» дралась где-то на юге, под Харьковом, в районе Ахтырки. Почему их занесло сюда, на север? Видимо, здесь родина этих счастливчиков, догадался Бальк. Последняя пересадка перед домом.

Он пускал перед собой синие кольца дыма. Этому занятию его научил Штарфе. Удивительное дело, с унтер-фельдфебелем он воевал всего ничего, а вспоминает его чаще, чем кого бы то ни было. Обаяние личности? Бальк вспомнил эту фразу, суть которой когда-то заинтересовала настолько, что он проштудировал несколько книг и погрузился в философские трактаты, которые нашел в университетской библиотеке. Все, что он узнал и смог постичь, менее всего подходило к его бывшему первому номеру. Но тем не менее Бальк испытывал к погибшему товарищу и наставнику именно эти чувства. И тут ничего не поделаешь, в конце концов понял он. Все надо вначале пережить, потом придет осмысление. В том числе и всего того, что мы натворили на Востоке. И что еще натворим и с Европой, и с Германией.

Сине-сиреневые кольца-облака расплывались перед ним. И вдруг в самом центре очередного кольца Бальк увидел несколько точек. Они казались неподвижными, но увеличивались с каждым мгновением. Вот уже можно было разглядеть их боковые отростки. Он мгновенно понял, что это. И тут же, как неизбежное продолжение реальности, на берегу возле пирса захлопали зенитки.

— Воздух!

— Самолеты!

— В укрытие! Скорей! Скорей!

Все произошло так быстро, что даже он, не единожды переживший налеты русских пикирующих бомбардировщиков и три раза попадавший под штурмовку летающих танков Ил-2, не успел найти лучшего укрытия, чем лечь прямо у края платформы на заплеванную землю. Он уткнулся носом в спасительную благодать земли, чувствуя слева, откуда появились самолеты, высокий косяк бетонной плиты. Она-то его и спасла. Взрывная волна и осколки первых бомб скользнули по платформе и, сметая не успевших укрыться людей, их багаж, чугунные каркасы лавок, выкрашенные в черный цвет, и белые гипсовые вазоны с цветами, пронеслись над его затылком и зашлепали по деревьям примыкавшего к вокзалу сквера.

После первой волны самолетов показалась вторая. Бальк понял, что удар направлен на станцию. В тупике стояло много вагонов и несколько паровозов под парами. Все они были разбиты сразу же. Оттуда валил пар и черный дым мгновенно вспыхнувшего пожара. Загорелись вагоны и цистерны, и с каждой минутой они разгорались все сильнее и сильнее. На путях, среди разбросанных шпал и вывернутых, искореженных рельсов, метались какие-то люди. Видимо, охрана и машинисты разбитых паровозов. Бальк понял, что надо делать, чтобы уцелеть. Он вскочил на ноги, перемахнул через низкий парапет и метнулся через сквер в сторону пустыря. Там виднелись глубокие балки, похожие на противотанковые рвы, какие он видел в России. Отличие от русских было лишь в том, что эти заросли кустарником. Пустырь они вряд ли будут бомбить. Только бы успеть. В такие мгновения солдата спасает чутье, которое он приобретает за месяцы окопной жизни. Если пуля или осколок не находят его в первые дни на передовой. Включается некий неведомый доселе мотор, который направляет солдата туда, куда нужно. И, как правило, действует безупречно. Скорость — максимальная.

— Куда? — заорал жандарм, выскочивший откуда-то сбоку. Кажется, это был один из тех, кто остановил его час назад и приказал постричься. Бальк оттолкнул его руку, которой тот пытался ухватить за одежду, и метнулся в сторону от улицы, от домов и тротуаров. Жандарм не сидел в окопах под Вязьмой и Жиздрой. У него нет мотора выживания. Он и под бомбами думает о долге. Такие, если попадают на фронт, живут до первого боя.

Самолеты приближались стремительно. Теперь уже явственно захлопали зенитки на побережье. И тут же их стрельба потонула в грохоте бомбовых разрывов. Значит, бомбят и причал, и госпиталь, и концлагерь. Надо успеть добежать! Ноги несли так, как во время тренировок, когда старик бегал за ними с ореховой палкой, намереваясь огреть каждого, кто споткнется или окажется менее проворным, чем остальные солдаты роты. Вот и кусты. Они хлестали по лицу и рукам. Впереди бежал еще кто-то. Видимо, тоже обладал опытом выживания. Он мчался в теснину оврага, переходящего в ущелье. По дну тек ручей. Они не успели добежать до отвесной скалы, под которой можно было укрыться, как замелькали тени самолетов, позади и впереди загрохотало так, что земля содрогнулась, и сверху посыпались мелкие камни и земля, какой-то хворост и куски досок. Бежавший впереди упал. Бальк машинально, как не раз делал это в бою, подхватил его, поволок вперед.