Из собрания детективов «Радуги». Том 2

Подумав об Агнес, я вдруг явственно, словно на фотографии, увидел ее и отца, стоящих рядом на балконе. Они были почти одного роста. Я, пожалуй, никогда ее особенно не любил, но и не питал к ней неприязни. Не радовался, когда она появлялась, и уж меньше всего огорчался, когда она уходила. Для меня она была одной из многих посторонних, которые бывали у нас в доме. Пожалуй, в те годы я любил всего несколько человек: мать, отца, свою няню, пожилую даму, которая часто приходила к маме музицировать — иногда они пели дуэтом, — и ее дочку, с которой мы играли. Именно в такой последовательности. Когда отец приходил домой, я бросался ему на шею. Моим любимым занятием было болтать с ним, сидя у него на коленях, а лучше всего было, когда он принимался со мной возиться. Но все равно главным лицом в моей маленькой жизни была мама.

А при воспоминании о матери графа Ломбарди в голове у меня всегда возникает странная ассоциация с птицей, я даже долгое время считал, что, наверное, у нее птичье имя.

Но наиболее живы во мне воспоминания о матери. Временами мне казалось, я чувствую прикосновения ее рук, гладящих меня или заботливо подтыкающих одеяло в моей кроватке. А иной раз я вдруг слышал ее голос — вот она поет мне песенки, или рассказывает сказки, или дает пояснения к фотографиям в толстом альбоме. Это я очень любил — притащу, бывало, тяжелый альбом и прошу: «Расскажи». О каждой фотографии у мамы было что рассказать. Как сейчас слышу: «Это мои родители. Они умерли, когда я была еще маленькая; а это мой опекун, у него я выросла, он уже умер, а его жена снова вышла замуж и уехала за границу. Тут твой папа и я, когда мы еще не были помолвлены, а вот мы с тетей Агнес в бабушкином саду, этот снимок сделан во время нашего свадебного путешествия…» Для меня ее слова звучали волшебной сказкой. Смерти, свадьбы — что я в этом понимал? В сказках умирают обычно плохие люди: злые мачехи, колдуньи, волки… Принц и принцесса женятся и живут долго и счастливо. Поэтому я считал, что, значит, и в альбоме те люди, что умерли, были плохие. Мне в голову не приходило, например, что принцесса может умереть. По-настоящему умереть. Разве что как Спящая Красавица или Белоснежка, чтобы в один прекрасный день снова проснуться. Возможно, поэтому смерть мамы оказалась для меня таким страшным потрясением.

Столько лет я старался не только не говорить, но даже не думать о ней — так хотел отец, — но образ ее ничуть не потускнел в моей памяти. Порой, совершенно неожиданно, передо мной возникала она, ее улыбка… Однажды я вдохнул запах, который всегда исходил от нее, и бросился было следом за дамой, надушенной мамиными духами. Но тут же пристыженно застыл на месте. Что сказал бы отец, если б узнал об этом? Дал бы понять, что я неблагоразумен, что надо примириться с тем, чего изменить нельзя, что надо жить среди живых… Повторил бы все те слова, что я так часто слышу от него и от Агнес.

Уступая воле отца, я старался забыть мать, как по его же воле подавил в себе страсть к книгам и с головой ушел в спорт. Он всегда хотел, чтобы я стал «ловким, сильным парнем». Мои спортивные достижения радовали его больше, чем отличные отметки в моем табеле. И я очень старался стать ловким, сильным парнем.

Мне было десять лет, когда я как лунатик поплелся за той дамой и вдруг замер на месте и повернул назад. Я не мог ослушаться отца. Я его уважал. Но любил ли я его тогда? Разве не стал он для меня чужим, не смотрел на меня сквозь прорези в маске? И разве так не было уже давно, хотя осознал я это гораздо позже.

Может быть, он переменился за то время, что я четырехлетним ребенком лежал в жестокой горячке и потом долго и трудно выздоравливал, часто без причины плакал, звал маму и скулил во сне? Моя болезнь была границей между прежней жизнью и последующей. Образовалась как бы пропасть, куда канули целые недели. Каков был последний день перед моей болезнью? Когда я в последний раз видел свою мать? Неизвестно… забыто… покрыто мраком.

Однако вернемся к фактам.

Как только я немного окреп, отец по совету врача отправил меня в Швейцарию. Я поселился там в доме бывшей сиделки и ее мужа. Это я слышал от самого отца. Значительно позже, когда мы однажды приехали в Швейцарию на отдых, я спросил у отца, нельзя ли нам навестить эту женщину, к которой я очень привязался. Отец тогда ответил мне, что ехать туда слишком далеко. Больше я с ней никогда не видался, но каждое рождество отправлял ей открытку и получал ответ.

А позже я обнаружил, что мы в тот раз находились совсем близко от того места, где она жила.

В Швейцарии я окончательно поправился, хотя по ночам меня еще мучили кошмары. Жили мы за городом, и у нас был большой сад. Я очень любил там играть и бродить с собакой. В доме уже была кошка, но мне разрешили завести еще собственного котеночка, потому что я тосковал по Бьянке. Правда, он был не белый, а светло-серый, поэтому я звал его Гри-Гри. От деревенских ребятишек я научился болтать по-французски. Так незаметно для себя я перешел с одного языка на другой.

Иногда меня навещал отец. В первый раз я его будто и не узнал. Я дичился и цеплялся за свою приемную мать, а когда он попытался привлечь меня к себе, заплакал. Он был мне чужим. Наверное, потому, что он сильно переменился. Это был совсем не тот отец, что так весело смеялся и возился со мной. Да, отныне он стал мне чужим. Он запретил мне задавать вопросы о маме и даже плакать о ней. Он говорил: «Мама никогда больше не придет, она на небе, ей там хорошо». Этого я не мог постичь. В день моего пятилетия отец приехал с подарками, на этот раз с ним была Агнес. Тетя Агнес, как я ее называл. Я показал им котят, народившихся у старой кошки. Сидя на корточках над корзиной с котятами, я слышал, как они говорили между собой.

Отец сказал:

— Надо ему объяснить.

— Ты хочешь, чтобы это сделала я? — спросила Агнес.

— Давай лучше вместе.

Я ничего не понял.

Мы пошли в сад и сели под яблоней. Отец посадил меня к себе на колени и еще раз повторил, что мама никогда больше ко мне не вернется, но на этот раз про небо не упоминал. Просто сказал, что мама умерла и отныне моей матерью будет Агнес.

Та быстро вмешалась:

— Но ты называй меня тетя Агнес, как раньше. Когда ты совсем поправишься, я заеду за тобой и увезу тебя в Лондон. Мы теперь живем в Лондоне. Лондон — это большой город. А заботиться о тебе и твоем папе впредь буду я.

Столько слез я пролил, тоскуя о маме, а известие о том, что она умерла, не вызвало у меня ни одной слезинки. Возможно, для меня оно прозвучало не более убедительно, чем разговоры про небо. Я просто не в силах был сразу все переварить: мама умерла, а тетя Агнес будет теперь обо мне заботиться и увезет меня с собой в большой город, который называется Лондон. Слишком много всего для такого крохи. Позже в постели я думал, что, может быть, и мама когда-нибудь приедет в Лондон. В конце концов, Белоснежка ведь проснулась, и Спящая Красавица тоже. Может, ведьма или злая фея заколдовала ее и она заснула, а когда-нибудь снова проснется. Но отец не раз повторял, что я не должен думать о маме, а то опять заболею или мне будут сниться страшные сны.

Мой отец и Агнес поженились. Месяца через два Агнес приехала за мной — у отца не было времени. Он как раз начинал свою блестящую карьеру, и отныне у него не оставалось времени для меня. Как, впрочем, и для дома, и для отдыха.

Все это я осознал, конечно, позже, но уже с ранних лет усвоил, что мой отец — важный человек, и в своем воображении преувеличивал его значительность. Я испытывал истинное благоговение перед ним и ставил его в один ряд с великими людьми, которых проходил в школе, — Линкольном и Вашингтоном, Наполеоном и Черчиллем. Но больше я не бросался ему на шею, и никогда больше мы с ним не болтали. Я глядел на него с робкой почтительностью. Когда через два года меня отправили в интернат, я не скучал по нему и не радовался, встречаясь с ним на каникулах. Он был чужой, на которого я смотрел снизу вверх и к которому питал не большую привязанность, чем к Наполеону или Черчиллю.

Что же касается Агнес… Не думаю, что я испытывал к ней неприязнь, как это бывает с детьми, когда посторонний человек занимает место умершего отца или матери. Она была все та же «тетя Агнес», вся разница заключалась лишь в том, что теперь она у нас не гостила, а жила постоянно и заботилась о нас обоих. Она не была милой и ласковой, как моя мать, не пела мне песенок и не рассказывала сказок, но всегда хорошо заботилась о моих нуждах.

Как-то само собой получилось, что я общался больше с ней, чем с отцом. Она не возвышалась надо мной так высоко, а была просто знакомой, привычной с раннего детства «тетей Агнес». Позже, когда я стал соображать, что представляет собой брак, я уже привык и не испытывал ни неприязни к ней, ни даже удивления, почему она так скоро заняла место матери подле моего отца. Возможно, я бы реагировал иначе, если б любил его так же сильно, как прежде. Возможно, тогда бы я ревновал его. Возможно. Но я воспринял ее место при отце без малейших эмоций. Однако при мне место моей матери она не заняла. Просто потому, что мать по-настоящему никогда не исчезала из моей жизни, сколько стараний ни прилагали отец и Агнес для достижения этой цели. И сколько стараний ни прилагал я сам, повинуясь воле отца, чтобы стать «ловким, сильным парнем», то есть парнем, который не ломает себе голову над тем, чего изменить нельзя.