Из собрания детективов «Радуги». Том 2

Агнес была ко мне внимательна, и у нее всегда находилось время, когда мне это было нужно, хотя сама она была до предела занята, как и отец. И я ценил это, вначале неосознанно, потом же вполне сознательно.

Я отнюдь не был несчастным ребенком. Возможно, я не был таким счастливым, как прежде, но, вероятно, с детьми так и бывает. Первые годы — это только радость и игра. Потом возникает необходимость прилагать усилия. Каждое новое дело требовало усилий. Уроки английского языка с домашним учителем, пока меня не отправили в интернат. А потом в интернате пришлось преодолеть свою склонность к чтению и мечтательность и всерьез заняться спортом. В нашем лондонском доме, огромном и угрюмом, я никогда не чувствовал себя по-настоящему дома, но я очень любил нашу виллу в Суррее, где мы несколько раз проводили лето и куда часто ездили на уикенд. У меня там был пони, и я брал уроки верховой езды. На каникулы мне разрешали пригласить кого-нибудь из друзей. У меня их было много. Рождество мы чаще всего праздновали тоже в Суррее на чисто английский манер — с огромным камином, с елкой, подарками и множеством гостей. Мою свободу особенно не стесняли, в интернате у меня со всеми были прекрасные отношения, я увлекался верховой ездой, хоккеем, прогулками по Суррею — короче говоря, у меня было счастливое отрочество. Насколько может быть счастливым отрочество у мальчика без родителей, а именно так оно и было. И не только потому, что мой отец был невероятно занят своей работой и общественными обязанностями, но и потому, что не было в наших отношениях тепла и доверия. Впрочем, это я тоже осознал позже. Те, кто видел меня в то время в интернате или дома, считали, что мне можно позавидовать. Мне и самому не приходило тогда в голову, что я в чем-то обделен. Разве только временами, если я вспоминал о матери и мечтал, как все было бы, если б она была жива. Но подобные проявления слабости я немедленно подавлял в себе как запрещенные, даже постыдные, недостойные здорового, спортивного парня. И снова старался забыть о матери, но где-то в глубине души зрело глухое раздражение, оттого что мне нельзя о ней даже думать.

III

Я так погрузился в мысли, что едва не налетел на встречного прохожего. Пробормотав извинения, я огляделся вокруг. И словно вдруг очнулся. Передо мной была площадь Испании. В своих блужданиях по Риму я не раз заходил сюда, но как-то не присматривался к окружению. А сейчас я стоял и смотрел на цветочные лотки у подножия высокой лестницы, и вдруг произошло то самое, на что я так надеялся все эти дни: забытые образы всколыхнулись во мне. Я увидел возле лестницы маленького мальчика, няня держит его за руку, а он показывает на цветы, и я слышу, как он просит: «Давай купим маме цветов, Лючия. Ну пожалуйста». Но что это? Голос маленького мальчика воскресил в моей памяти имя темноволосой смешливой женщины. С взволнованно бьющимся сердцем я следил, как они покупали цветы и как маленький мальчик вместе с няней заторопился домой, как он вошел в дом, пробежал по комнатам, зажав цветы в кулаке, увидел наконец мать и прямо с цветами бросился ей на шею. Я видел все это так же явственно, как прохожих на улице, как заваленные цветами лотки, как лестницу. На мгновение мне даже почудилось, что я могу пойти за этими двумя и найду тот дом. О, если б я мог сейчас пробежать по комнатам и встретить маму. Если бы повернуть назад стрелки времени! Спохватившись, что опять дал волю фантазии, я поднялся по лестнице на террасу и посмотрел сверху на улицы и площади. Как знать, может, наш дом где-то рядом, не могла же Лючия далеко уйти с маленьким мальчиком. Я стоял и думал: не будь я слишком благоразумен, чтобы верить в сказки, я мог бы, подобно лунатику, пойти за ними и нашел бы тот дом. Но я был слишком благоразумен… Как ненавистно мне это слово!

Я пошел дальше по узким улицам, купил колбасных обрезков для котов и сел среди камней и других извлеченных из-под земли предметов, где, по-видимому, обитали четвероногие хранители прошлого. Они быстро окружили меня, терлись головами о мои ноги, а некоторые мягкими лапками цепко хватали колбасу прямо у меня из рук. Я обратил внимание, что здесь они более сытые, не выглядят такими одрами, как в других местах. Например, в призрачном Колизее они были дикие, пугливые, недоверчивые и довольно жалкие на вид.

Когда колбаса кончилась, я сказал виновато: «Больше нет» — и с тоской глядел, как они один за другим исчезали среди развалин. После Бьянки и Гри-Гри у меня не было кошки. И собаки тоже не было. Как я мог бы держать собаку? У отца и у Агнес для собаки не было времени, а я большую часть года находился в интернате. Правда, в Суррее у меня был пони, а потом и лошадь, там же я мог гулять с собакой лесничего. Но когда мы переехали в Париж, со всем этим было покончено. Теперь мне кажется, что я чувствовал бы себя не так одиноко, будь у меня собака. Или если б со мной был Луиджи… Он, конечно, что-то заметит, а я не смогу ему рассказать, что у меня на уме. Ни ему, ни кому другому. Вот собака не стала бы задавать вопросов…

Я сидел на обломке камня и вспоминал об одном случае, когда я преступил запрет отца. Мне было одиннадцать лет, я был дома на каникулах и вдруг спросил у Агнес, куда делся портрет моей матери. Я как раз просматривал в одном иллюстрированном журнале репродукции портретов, принадлежащих кисти знаменитых художников, и это навело меня на мысль о мамином портрете. Агнес ответила, что он убран, поскольку для него нет места. Нет места? В нашем доме в Лондоне, где двенадцать комнат? Или в Суррее, где их не меньше двадцати? Да я бы с радостью предоставил ему место в своей комнате! Понимал ли я тогда, что ответ Агнес был всего лишь неловкой отговоркой, наспех придуманным объяснением? Может быть, и не понимал, но что-то чувствовал. Очень смутно. Правда, в те времена мне порой еще приходило в голову… Да, тогда нежелание отца говорить со мной о матери я объяснял не тем, что он боится меня расстроить. Мне казалось, ему самому слишком больно о ней слышать. Но я был вынужден отказаться от этой версии. Два года спустя, однажды в Париже, еще до того, как мы туда переехали.

IV

Мне было тринадцать лет, и я был на каникулах в Суррее, когда отцу понадобилось съездить в Париж. Агнес, как обычно, должна была его сопровождать. Она ему не только жена, но и помощник. Я часто замечал, как высоко ценит отец ее мнение.

Агнес решила воспользоваться случаем и пополнить свой гардероб. Незадолго до того одна моя приятельница показала мне ее фотографию в дамском журнале. Она была представлена как одна из самых элегантных дам в Европе. На старом снимке, где они сняты с моей матерью, Агнес одета очень скромно, и, когда она у нас гостила, она выглядела совсем не такой красивой, как моя мама.

Родители предложили мне на выбор — остаться в Суррее или ехать с ними. Через две недели мне нужно было возвращаться в интернат, и я решил поехать. За эту неделю в Париже мы с Агнес много времени провели вместе. Она показала мне могилу Наполеона и разные другие интересные вещи. А в тех случаях, когда она шла с отцом на прием или на обед, она отправляла меня к своим знакомым англичанам, которые жили в Париже и у которых была дочь моего возраста. Я сопровождал Агнес также в походах по магазинам и салонам мод. Она спрашивала, не скучно ли мне, но я даже находил в этом удовольствие. Во мне уже проснулся интерес к женщинам, хотя пока и в очень невинной форме. С восхищением и любопытством глазел я и на манекенщиц, и на продавщиц, и на покупательниц. Когда Агнес спрашивала мое мнение относительно того или иного платья, я гордился — мужчина, кавалер шикарной женщины. А до меня уже дошло, что Агнес — шикарная женщина. Раньше я воспринимал ее только как «тетю Агнес», для моих детских глаз довольно старую. Но в Париже по замечаниям продавщиц и взглядам, которые бросали на нее мужчины, ну и еще потому, что я и сам увидел ее в новом свете, я понял, что она вполне привлекательна, во всяком случае для некоторых мужчин. С мальчишеской заносчивостью я решил, что она «не мой тип», но я видел, что другие ею восхищаются. Она высокая, у нее прекрасная фигура, темные блестящие волосы, глаза отнюдь не большие и не красивые, скорее маленькие и узкие, но черты лица правильные и гордого рисунка рот. С моим отцом они составляли пару, которая сразу привлекала внимание, даже если люди не знали, кто они такие. Он — светловолосый, с четким профилем и высоким лбом, и она — такая элегантная и самоуверенная. Один журналист, который приходил к нам взять у отца интервью, писал потом о «его очаровательной супруге». Очаровательной я ее не находил, но она до того умная и ловкая, что может создать такое впечатление, если захочет. У нее бездна такта. Когда мы с ней ездили по Парижу, она предоставляла мне платить за такси и за обед в ресторане и делала вид, что ей действительно очень важно мое мнение насчет одежды.

В интернате, конечно, очень много говорили о женщинах. Я не был охотником до расхожих сальностей, но в последнее время мне случалось вести с друзьями серьезные разговоры о Женщине и о Любви. Мой друг ирландец Шон сказал однажды, что женщине не обязательно быть красивой, чтобы покорить и привязать к себе мужчину. Достаточно нащупать его слабые места и играть на них, льстить его тщеславию и сохранить для него некоторую загадочность. Для моих ушей все это звучало глубочайшей премудростью. Глядя теперь на Агнес, я спрашивал себя, видит ли в ней отец какую-то загадку. Не похоже, чтобы в ней было что-то загадочное.

В один из этих дней Агнес отправилась с отцом на званый обед. Она купила билеты в оперетту и договорилась со своими знакомыми англичанами, что я приду к ним обедать, а потом мы вместе пойдем в театр. Честно говоря, большого желания у меня не было. Я охотнее побродил бы в одиночку по Парижу, но Агнес сказала, что мы должны как-то отплатить за оказанное мне гостеприимство и что я должен рассматривать этот поход как некое «общественное обязательство». Таким образом она дала мне понять, что я — взрослый человек, я уже говорил, что у нее бездна такта. В тот день после полудня я сидел в огромном вестибюле нашего отеля и ждал, когда спустятся родители. Я сидел на диванчике, полускрытый за высокими пальмами. По другую сторону пальм уселись две дамы, одна старая, другая помоложе. Они говорили по-голландски, но я не вслушивался, пока они не упомянули имя моего отца. Тут я навострил уши. Мне всегда было лестно слышать, как люди шепотом произносят его фамилию, когда мы проходили мимо, я гордился, встречая в газете его фотографию или видя, как бегают за ним журналисты, даже во время отпуска, и упрашивают дать им «разъяснения». Странная просьба, казалось мне.

У старушки был тот пронзительный голос, который слышен на любом расстоянии, хотя сам человек уверен, что говорит тихо. Она сказала:

— Я знала его первую жену. Прелестная была женщина, но совсем не пара ему. Мечтательница. Человеку его положения нужна такая жена, как эта вот: честолюбивая, дипломатичная, умеющая лавировать среди интриг и выбирать друзей, полезных для его карьеры. А его первая жена была только помехой на его пути.

Я сидел не дыша, стиснув руки.

Дама помоложе что-то сказала, что именно — я не расслышал, но понял из ответа старухи.

— О да. Я тоже считаю, что это кошмарная жизнь, но она для нее создана. Она из тех женщин, которые знают, чего хотят, и умеют этого добиваться.

Младшая снова произнесла что-то неразборчивое. Пронзительный голос ответил не без восхищения:

— Тверда как камень. Такая пройдет и по трупам.

Тут на лестнице показались Агнес и отец. Я встал и пошел им навстречу.

Они отвезли меня на такси к знакомым Агнес и остались там поболтать, так как ехать на обед было еще рано.