Из современной английской новеллы

Слева от Риджуэй возник еще один столик на колесах, с которым вошел Рен.

— Пирог с перепелками? — спросил епископ, вглядываясь в блюдо, стоящее на серебряном георгианском подносе.

— Да, милорд.

— Как к вам следует обращаться? — спросила Риджуэй.

— Да полагается называть "милорд", хотя при обычной беседе мне это как-то не по вкусу, а вам? Слишком уж пышно. Остается "доктор Херлингем" или "епископ" — на выбор. Или "епископ" тоже тяжеловато? При рождении меня нарекли Павлом. Не скажу, чтобы мне были ниспосланы испытания, равные апостольским, однако в Савла меня разжаловать тоже едва ли можно, раз мои родители возлагали надежды на другое имя. Так ведь? Да и вообще, в наши дни имя Савл связывают прежде всего с молодым человеком, который столь блистательно подвизается в кино, разве нет?

— Вы говорите про Савла Басса? Откуда же вам известно о нем? — спросила Риджуэй.

— Ну что вы, кто же о нем не знает? Сколько в нем жизни. Великолепно работает. Бедняжка, — прибавил епископ, глядя, как девушка мучается с пирогом, лежащим на царском серебряном подносе. — С перепелиным пирогом справиться нелегко. Я вижу, вы попали вилкой в двух перепелок сразу. Тут главное — определить на глаз, какой величины намеченная перепелка, но как это определить, если под корочкой не видно, где кончается одна и начинается другая. Не представляю себе. Надо было, чтобы пирог заранее нарезали на кухне.

Риджуэй успела воткнуть в пирог три вилки, и каждой попала в другую птицу — вытащить вилки значило раскрошить всю корочку. Пирог напоминал теперь быка, поверженного на колени перед исходом корриды.

— Секрет прост: подденьте корку ножом и гляньте, что под ней, — сказал епископ. Риджуэй так и сделала.

Пирог, к этому времени уже порядочно искромсанный, двинулся в сопровождении трех видов овощей и сухарного соуса к доктору Спенсеру мимо обеих дам.

Епископ сказал:

— Вы не возражаете, если я пропущу пирог и сосредоточусь на прочем? В мои годы такая игра уже не стоит свеч, а в картофельном пюре и соусе с сухарями тоже есть своя прелесть.

— А в мясной подливке — тем более, — сказала Риджуэй.

— Не сомневаюсь, что ваши зубы вполне можно бы поставить на ноги, — сказал доктор Спенсер.

— Зубы — на ноги? — Епископ залился смехом, из глаз его брызнули слезы, и он отер их щегольским батистовым платком. — Фу ты, как коварно порой шутит над нами язык. Бедный папа в Организации Объединенных Наций молил о том, чтобы на земле царил мир, а в переводе читаешь, будто он призывал народы мира жить так, чтобы те, кто придет после нас, пришли в лучший мир. Я даже пожалел, что не умею рисовать. — Он вынул фломастер и набросал карикатуру на задней стороне тарелки для сыра.

— Ты за что бы ни взялся, милый, все у тебя получается, — сказала Бидди.

— Видишь ли, для этого нужно очень захотеть, и только. Хотя я вот сейчас очень хочу, чтоб Буцефал опять начал есть, иначе сезон для нас потерян, а он все равно ни к чему не притрагивается. У моей покойной жены он всегда прекрасно ел перед важными скачками. — Епископ ушел в мысли о статном победителе Дерби, который сейчас изнурял себя голодом на конюшне.

— Надеюсь, вы извините меня, я не стану дожидаться сладкого, — сказал он, поднимаясь из-за стола. — Предвижу, что меня ждет творожное суфле. Повар делает его мне каждый вечер, потому что его легче жевать, а я не могу к нему притронуться. Возможно, у нас с Буцефалом есть нечто общее. Я было думал, что Рен, а он поразительно наблюдателен, разгадал, что происходит с Буцефалом. Он заметил, что конь ест, только когда у него в деннике голубь. Этот голубь обычно садился Буцефалу на спину. Потом голубь умер. И вот вам трагедия. В смысле кормежки. От коня остались кожа да кости. Смотреть больно. Тогда Рен завел другого голубя, и Буцефал, кажется, принял его недурно, но к овсу все равно не притрагивается… Итак, вы меня извините? Вы едва пригубили херес, — сказал епископ доктору Спенсеру. — Рюмка осталась в гостиной.

— Я опоздал, к сожалению, — сказал доктор Спенсер.

— Очевидно, больные задержали.

— Нет, движение.

— Да, нынче все тормозят автомобили. Люди злятся друг на друга. А сейчас не время враждовать. Это только сгущает тучи, вы не находите? — обратился епископ к Риджуэй. Он поднялся без посторонней помощи, побрел по нескончаемому коридору, спустился по винтовой задней лестнице к конюшне и стал созерцать красавца коня. Конь тоже созерцал епископа — корм перед ним лежал нетронутый.

— Даже творог не стал есть, — Бидди, сидя за столом, смотрела на опустевшее место брата. — Хоть бы вы привели его в порядок, доктор Спенсер, а то ему уже и летний пудинг не по зубам.

— А это что? — спросила Риджуэй.

— Его любимое блюдо, еще с детских лет. По преимуществу белый хлеб и свежая малина. А теперь он его не ест — из-за косточек.

— Думаю, что зубы — это лишь полбеды, — сказал доктор Спенсер. — Возможно, что-то его гнетет. Он тоскует по жене, да?

— Тоскует, хотя прошло уже шесть лет. Да, я и сама это постоянно замечаю, но не придумаю, чем помочь. В обществе хорошенькой и неглупой девушки он бодрей, — обратилась она к Риджуэй. — Я заметила, как он при вас оживился.

— Что вы, куда мне за ним угнаться. Вы не против, если я пойду лягу? — сказала Риджуэй. — Я так устала, что не стану даже читать.

— Леность юных и энергия стариков, — заметила ей вслед Бидди. Она свернула свою салфетку, засунула ее в кольцо и проделала то же с салфеткой Риджуэй. — Эта девушка влияет на него благотворно. По-моему, полотняная салфетка для нее внове.

— Да, похоже, что она не знала, как салфетку вкладывают в кольцо, — сказал доктор Спенсер. — Или, может быть, бросила ее на столе, ожидая, что к завтраку дадут свежую. В Америке каждый раз за столом дают чистые салфетки.

— Помилуйте, сколько же им приходится стирать! А крахмалить! А гладить! И зачем их менять каждый раз? Если б она еще красила губы, тогда куда ни шло. В двадцатые годы, когда все мы красились, тогда, конечно, после обеда салфетка приходила в негодность. Спаржу и артишоки, например, никак не съешь, не размазав помаду. А подкрашиваться за столом, как нынешние девушки, мы себе не позволяли.

— Для своих лет он держится превосходно, — сказал доктор Спенсер. — Вы зря за него тревожитесь. Годы, кажется, не убавили в нем любознательности и, уж конечно, не укротили его мятежный дух.

— Да, это правда, — сказала Бидди. — Жизнь, видите ли, так уж устроена, что в конце ее за тобою тянется груз. — Она помолчала немного. — По-настоящему плохо лишь то, что он так тоскует по жене, а впрочем, он не поддается. Я, кстати, не раз замечала, что иногда люди даже острее ощущают возможности, которые сулит жизнь, когда главное для них, казалось бы, уже утрачено.

Разыскав конюшенный двор, Риджуэй увидела епископа: он стоял, перегнувшись в денник через полуоткрытую дверь. Жеребец при виде незнакомого человека мотнул красивой головой и снова стал наблюдать за епископом. Голубь поклевывал овес и на жеребца не глядел.

— Я подумываю, не составить ли жизнеописание Буцефала, — сказал епископ. Рядом с ним три английские овчарки переступали на задних лапах по булыжнику, положив вытянутые морды на нижнюю половину двери денника. — Сегодня утром проснулся и понял, что у меня в голове уже сложился план биографии. Непростительно было бы не написать. Меня угнетают мысли о том, чего я почему-либо так и не сделал в жизни.

— Жизнеописание коня? — спросила Риджуэй.

— Да. Не вижу в этом ничего безрассудного, хотя есть нечто очень существенное в складе мышления Буцефала, что я пока не уловил. Да и вообще, почему бы не коня? История жизни Буцефала в высшей степени интересна, благородна, и развивалась она непроторенными путями. У вас удивительно хорошенькие ножки.