Из современной английской новеллы

Блаженствуя среди любезных его сердцу помидоров, Филип достал тюбики с красками.

Пембертон оглядел холст на мольберте.

— Какой большой.

— Я по-прежнему пишу миниатюры, но вот увидел в лавке этот холст и не устоял перед размерами, — сказал Филип. — Работаю над ним по утрам.

Нора вернулась из гаража, где, после долгих усилий, завела машину. Она сосредоточенно оглядела сине-зеленую мешанину на холсте.

— Ляпаем напропалую, такой наступил период, — сказала она.

Пембертон считался их близким другом, но эти цельные натуры подавляли его. На фоне их добродушной стойкости он выглядел в собственных глазах жалким приспособленцем. Он и хотел бы, да не мог забыть, каким извилистым путем шел в вопросах политики. И сейчас, сидя в оранжерее, он вдруг понял, что всей душой ненавидит Филипа.

— Где мы с тобой в первый раз встретились, не помнишь? — сказал Филипп, с силой болтая кистями в кастрюле со скипидаром. Нора вышла, чтобы сдать Джонни с рук на руки родителям, которые, судя по шуму за входной дверью, приехали забрать сына.

— Не на пароходе ли по пути в Америку? — сказал Пембертон, превыше всего озабоченный воспоминаниями о том, как улепетывал от второй мировой войны.

— Нет, по-моему, в Йельском университете.

— Ах да, верно. Вспомнил. Когда бишь это было?

— Во времена Маккарти. Я приезжал читать лекции.

— Правильно.

— Мы вместе обедали, и все шло замечательно, покуда ты не сцепился с какой-то преподавательницей из-за Комиссии по антиамериканской деятельности. Ты говорил, что ты против Комиссии, а она — что ты за.

— Помню-помню. Занятный был вечер.

— Мне-то лично показалось, что гаже некуда, — сказал Филип.

— Я тебя понимаю. Мне, в сущности, было тоже гадко, но что толку ворошить прошлое?

А то, что если прошлое не ворошить, оно будет повторяться вновь и вновь, подумал Филип.

— В каком смысле — гадко? — сказал он.

— А тебе в каком?

Филип решился.

— Судя по всему, двух твоих студентов кто-то заблаговременно просветил насчет того, что я — социалист. Мне за столом предназначалась роль мишени для наскоков. Так вот, меня почему-то не покидало тягостное ощущение, что просветил их ты. Было это?

— Нет, бог с тобой!

— Они потом показывали мне твои письма с прозрачными намеками.

— Не верю.

— Ладно, тогда вопрос исчерпан.

— А как их фамилии? — в страхе спросил Пембертон, ища спасения в подробностях, которые его друг наверняка не мог помнить.

— Слушай, — сказал Филип, — ты был тогда в другом лагере, и только. Ты забыл, как было дело. Тебе вообще свойственно вычеркивать события из памяти. Когда ты предложил мне приехать читать лекции, ты находился в незавидном положении — ты сменил подданство и вполне мог ждать, что Маккарти объявит тебя коммунистом. Так? Тебе необходимо было сунуть ему кость в зубы, заткнуть ему чем-то пасть, и ты вызвал меня. Так или нет? Тем более что я не американский гражданин, и для меня это было не опасно. Интересно только, как ты до этого додумался. — Последовало молчание. — Из страха, что ли?

— Я просто спросил у студентов, кого они предпочли бы получить в лекторы, больше ничего, — упрямо уходил в кусты Пембертон.

Филип сделал несколько широких мазков и отложил в сторону недоеденный гренок.

— А может быть, ты и прав, — сказал Пембертон.

— Эх, друг ты. мой, страх — это и ежу понятно, — сказал Филипп. — Но нельзя же просто так взять и заявить, что я, может быть, и прав. Мог бы, знаешь ли, постоять за себя. В других случаях тебя этому учить не приходится.

Пембертон, сдерживая бешенство, заходил по оранжерее.

— Наливаются у тебя помидоры, — сказал он.

— Верней будет сказать — у Норы. Это она за ними ухаживает.

— Не знал, что ее могут привлекать такие вещи, как теплицы. — Что угодно, лишь бы отвести разговор от пятидесятых.

Филип покосился на старого приятеля.

— Нора только что прошла ускоренный курс русского языка и, по-моему, изрядно вымоталась.

— Я думал, что ее область — английское средневековье и раннее Возрождение.

— Как бы то ни было, ее вдруг привлекло творчество одного русского драматурга, конец прошлого века — что-то построенное на судебной ошибке. Ей предлагали взять Англию, шестнадцатый век, — могла бы, наверно, заработать кучу денег, — но ее влекло к новому, и она не отступилась от этой своей затеи с девятнадцатым веком. Беда в том, что на совете ее на этот год завернули. Когда действуешь по-Нориному, не всегда получается как надо. Не всегда, но достаточно часто. Причем по количеству, конечно, судить нельзя, не в том суть. При правильной точке зрения, если у тебя хоть раз в жизни получилось как надо, этого уже вполне достаточно, а у Норы получалось далеко не раз. Потом стало ясно, что она переутомилась, и я — кутить так кутить — увез ее на Тринидад, а там ее заинтересовали муравьеды. Оказалось, что в местном ботаническом саду живет пара великолепных муравьедов. У Норы есть поразительная черта — ей решительно все интересно.

В оранжерею опять вошла Нора и стала с книгой в руках, прислонясь к персиковому деревцу, редкому, но устойчивому к холодам.

— Что это у тебя за книга? — спросил Пембертон.

Нора, поглощенная чтением, не услышала вопроса.

В этот миг Пембертон явственно ощутил, что сегодня все у него не ладится, все идет не так. Чувство было знакомо ему давно, это знали и Скроупы, хоть никогда о том не заикались, оно подрывало уверенность в себе, и потому он всегда спешил отвязаться от этого чувства. У него начал складываться план действий.

— Ничего кругом не слышит, когда внимание занято другим, — сказал Филип. — За тобой изредка тоже водится такой грех.

На последние слова Пембертон обиделся.

— Я как раз не могу позволить себе отключаться.

— То есть держишь ушки на макушке, — миролюбиво сказал Филип. — Да, с этим у тебя всегда был большой порядок. Тебе ничего, что я тут развожу мазню за разговором?

— На моем языке это не называется мазня. На моем языке это живопись, — напыщенно произнес Пембертон. Боже, как он становился себе противен, когда ему изменяло чувство меры!

Филипу сделалось неловко за приятеля, а тот между тем веско продолжал:

— Вот мы говорили о Греции — ну а Англия? Как насчет нее?

— Понятия не имею.

— То есть как это понятия не имеешь?

— А у меня вообще, надо сказать, собственное мнение о чем бы то ни было складывается не чаще, чем раз — самое большее два раза — в году.

— Позволь, а участие в Общем рынке? Англию, несомненно, ждут перемены.

Филип сел, пропуская сквозь дырку в палитре то один, то другой палец.

— Дело в том, что английская цивилизация реально существует. А потому крайне доступна поползновениям предприимчивых людей. А сейчас, может быть, прокатимся на машине?

Машина Филипа — старенький открытый "пежо". Одно из любимых занятий ее владельца — читать от корки до корки парламентские акты, в частности Акт о правилах дорожного движения, который уже не одно десятилетие остается в силе, хотя составлен, на его взгляд, не лучшим образом. Особенно в той части, где речь идет о светофорах. Текст его, по мнению Филипа, никак не распространяется на светофоры-автоматы. Как человек принципиальный и в большом и в малом, он издавна поставил себе за правило считаться только с указаниями регулировщиков. При виде обычного электрического светофора он с должной предусмотрительностью оглядывается по сторонам, а затем едет на красный свет. Не было случая, чтобы у него отобрали права или он стал причиной аварии; машину не раз останавливали полицейские, но церемонная учтивость и дословный пересказ злополучного Акта неизменно помогали водителю отделываться предупреждением.