Из современной английской новеллы

— Ох, Майкл, не место ей здесь!

— Эка важность!

— Лора не любит, чтоб она лазила по кроватям, диванам и стульям. И ей это известно. — И тебе тоже, едва не прибавил он.

— Так Лоры сейчас нет. И знать Лоре не обязательно. Бедняжечка! — Он ласково провел рукой по острой, слишком вытянутой морде. — Намучилась, пока ей выдирали эти самые яичники. По такому случаю не грех ее и побаловать.

— Всегда есть опасность, что у нее блохи. В такую жаркую погоду уберечь от них собак практически невозможно. А уж от ветеринара она с ними возвращается каждый раз.

— Ну, ко мне-то, как я уже говорил сегодня, насекомые никогда не проявляли интереса. Так что мне это ничего.

Тим смотрел на узкое длинное тело с пучками седоватых волос на груди — их словно приклеили наудачу там и сям — и почему-то совсем юношескими ногами. Он ведь старше меня, думал Тим, на пять лет старше, а насколько лучше сохранился, если не считать седину. Ему вдруг стало стыдно за свое брюшко, туго обтянутое пижамными штанами, за пухлую, словно у девочки-подростка, грудь.

— Ты почему не спишь? Наверно, страшно поздно.

Он посмотрел на часы; таким тоном он разговаривал с детьми, когда, сидя с гостями за столом, слышал в разгар обеда, как они носятся или болтают наверху.

Теперь и Майкл взглянул на старомодные часы, которые перешли к нему от отца и которые он носил на выцветшем нейлоновом ремешке, тоже еще отцовском.

— Еще трех нет. Для меня это не поздно. Я ночью сплю часа три-четыре.

— Не знал, что ты тоже страдаешь бессонницей.

— А я и не страдаю. Бессонница — это когда тебе хочется спать, когда знаешь, что нужно спать. А мне и так расчудесно — либо читаю, либо пишу или думаю, а то лежу себе премило и жду, когда настанет новый день.

Тим подошел ближе к кровати, и сука, ожидая, что ее накажут, вдавилась всем телом глубже в постель, боязливо поглядывая на него снизу вверх маленькими глазками. Неожиданно его охватила ненависть к этому существу, такому трусливому, неверному, так легко поддающемуся обольщениям первого встречного.

— Что это ты пишешь? — спросил он.

— Так, заношу кой-какие шаблонности в свою книгу шаблонов, вот и все. Вроде того, какие женственные на вид японцы и как я сегодня первый раз прокатился в кондиционированном кадиллаке. Я никогда еще не ездил в кондиционированной машине и никогда — в кадиллаке. Стало быть, это нечто достойное внимания, правильно?

Тим не знал, поддразнивает его брат или говорит серьезно.

Майкл похлопал рукой по кровати.

— Садись-ка сюда.

Тим покачал головой.

— Нет. Пойду лучше постараюсь снова уснуть. — Во внезапном приливе тоски и отчаяния он подумал про руки, протянутые к нему с недосягаемого, окаймленного пальмами берега. — Это я просто так, — пробормотал он. — Из-за собаки. Это самое… волновался.

— Тим, милый, ты слишком много волнуешься. Какой смысл волноваться! От этого никогда еще никому не было пользы.

— Как пели солдаты, когда шли в окопы умирать.

— Садись. Прошу тебя! Давай потолкуем.

Но Тим, толстоногий, квадратный, несчастный, уже отступал по скрипящим под ним половицам к двери, к темному коридору за нею.

В эти первые дни совместная жизнь протекала у братьев большей частью в добром согласии, которое помогало Тиму временами надолго забывать, что Лора и дети далеко и нельзя определенно сказать, когда они вернутся, и вернутся ли вообще, что Рози обречена, и Лора, вероятно, уже знает это, как знает он, хоть они и не признавались в том друг другу. Но время от времени, нарушая это согласие, кто-то, порой под самым ухом, порой в такой дали, что Тиму приходилось напрягать слух, с лязгом и скрежетом скреб осколками стекла по стеклу.

Во-первых, мешала ревность, которая проявлялась в том, что он либо с остервенением стаскивал собаку с очередного стула или дивана, куда ее, конечно же, заманил Майкл, либо старался урезонить самого Майкла.

— Пойми, ее специально приучали не спать нигде, кроме как на полу или в ее корзинке. Ты сводишь на нет все, чего за последние месяцы от нее добилась Лора.

Но Майкл пропускал все резоны мимо ушей и мог, не смущаясь даже присутствием брата, подхватить собаку на руки со словами:

— Поди сюда, маленькая! Поди к дяде! — И она, с блаженным ворчанием, вздыхая, растягивалась у него на коленях.

Во-вторых, мешало обыкновение Майкла пить без конца, за которое, что только подливало масла в огонь, он никогда не расплачивался ни деньгами, ни похмельем. Раз они совершили сообща ночной обход местных баров и ресторанов, и Тим наутро проснулся с пустым бумажником и тяжелой головой, которую едва оторвал от подушки. Майкл же за завтраком бодро уплетал огромную яичницу с ветчиной, заедая ее бесчисленными ломтями поджаренного хлеба. Он больше не спрашивал разрешения выпить, а просто подходил к шкафчику, где хранились бутылки, и наливал себе сам или отдавал распоряжение Имаи-сан подать ему то, что он хочет.

— Несколько бледный цвет лица у этой влаги, — заметил он как-то, подняв к свету стакан, который дал ему Тим, и с неодобрением сощурясь на него, словно врач при осмотре больного. Тим с трудом удержался, чтобы не возразить: "Взял бы да купил когда-нибудь бутылку сам — прекрасная возможность получить более крепкое виски".

Мешали, наконец, бессчетные досадные мелочи: одежда, разбросанная по комнате для гостей; ванна, которую забыли ополоснуть за собой; пластиковый дождевик — в эти первые дни дождь принимался лить то и дело, — кинутый мокрым на пол то в одном, то в другом углу ("Куда могло подеваться письмо, которое я получил из Франции?" — твердил Майкл, ища пропажу по всему дому); газеты, наваленные под ногами; окурки, брошенные в камин или забытые на краю пепельницы и испускающие зловонную струйку дыма. Сущие пустяки, не стоящие внимания, уговаривал себя Тим, другое дело, если б не было Имаи-сан, которая, неслышно скользя по дому, наведет всюду порядок. Однако, сам аккуратный до фанатизма, он не мог без ненависти смотреть на этот беспорядок и, зная, с какой ненавистью смотрела бы на него Лора, чувствовал, что, мирясь с ним, в какой-то мере предает ее. Был случай, когда он увидел, как Майкл дает собаке молоко в мисочке для каши, из которой ела Рози и никогда не позволялось есть никому другому. Только тогда он не сдержал гнева и с криком:

— Слушай, побойся бога! — схватил стоящую на полу миску и подставил под кран, забрызгав себе водой костюм.

— А что? В чем дело?

— Это миска Рози!

Но тотчас ему подумалось — а не все ли равно? Рози, наверно, не придется больше ею пользоваться. Крепче стиснув миску, он мрачно загляделся на маленький водоворот над стоком раковины.

В другой раз Тим принимал у себя группу сановных японцев, с их рассыпающими мелкий смешок, щебечущими женами, и, к ужасу своему, увидел, что его братец вышел к гостям в тех же самых джинсах, которые были на нем в день приезда, и той же защитного цвета рубашке с распахнутым воротом. Неужели трудно было надеть костюм, со злостью подумал Тим, забыв, что ни в туго набитом рюкзаке, ни в чемоданчике, сделанном, судя по виду, из толстого и прочного картона, никакого костюма не было. А после только диву давался, глядя, как брат переходит от одного гостя к другому, и эти люди, ни в одном из которых Тиму ни разу не удалось обнаружить и тени очарования или способности поддаться чужому очарованию, внезапно преображались и из кукол, какими он знал их все эти годы, вдруг, словно по волшебству, превращались в живых людей. Блаженны чаровники, ибо их есть царствие небесное.

— Насколько лучше меня ты подходишь для такой работы, — удрученно сказал он, когда последний гость, мэр города, багровый от непривычного числа выпитых мартини, с трудом забрался в свой мерседес с шофером за баранкой, и братья помахали ему на прощанье со ступеней дома.

— Вероятно. Но лишь на один вечер. Второго я бы уже не вынес. Меж тем как ты, если не уйдешь в отставку, обречен выносить такое — или нечто подобное — до конца своих дней. — Как всегда, в спокойных словах Майкла была чистая правда без всякой примеси яда. Он изложил суть дела, и только. Но поздно ночью, когда замерцал вдали окаймленный пальмами берег, Тим спросил себя, отчего ценой стольких усилий он добивается куда меньшего, чем брат — без всяких усилий вообще.