Из жизни одноглавого. Роман с попугаем
Шрифт:
— Разве Петя знает?
— О Светлане? Нет, не знает. Она ничего и не сказала. И не скажет. Внушила Сереброву, что совершила свой безумный поступок в состоянии временного умопомешательства. Дескать, никаких внешних причин не было, и точка. Концы в воду. Стойкий оловянный солдатик…
— Гены, — вздохнул я. — И что же выходит: Петя за библиотеку мстит?
— Примерно так.
— Глупый птенец… И что? Ну даст он ему по роже. Допустим. А Милосадов его посадит. И Светлана снова останется одна. В ее-то положении…
— Как пить дать посадит, — согласился Калабаров. — Уж чего хорошего… С другой стороны, в
— Не знаю, — с сомнением протянул я. — Он существо поэтическое.
— Это верно, — вздохнул Калабаров. — Надежды никакой. Конечно, я и сам могу что-нибудь устроить… Перелом ноги, например. Куда он с поломанной ногой? Или двустороннее воспаление легких. Через две недели будет как огурчик, а пока поваляется. Как думаете?
— Отличный план! — похвалил я. — Или вот еще сотрясение мозга бывает. Шибануть покрепче — и готово. Только идиотом не делайте, а так в самый раз.
— Мне это нравится, — сердито сказал Калабаров. — То не так, это не этак. Вы сами-то на что-нибудь способны?
***
Накануне я подобрал подходящий кусочек бумажки, как следует его поклевал, смочил слюной, еще поклевал — и в лапах у меня оказалось именно то, что нужно. Комочек я прилепил возле форточной петли. Когда Наталья Павловна собралась по магазинам и решила закрыть форточку, форточка до конца не закрылась, а Наталья Павловна этого не заметила.
Я подождал, пока не хлопнула входная дверь, поковырял клювом в щели и кое-как отворил.
Вспрыгнул на раму.
Первым делом углядел какого-то буряка, подозвал.
— Слышь, ты, пестрый. Как жизнь?
Воробей вытянулся, глазами ест.
— Ничего, дяденька, спасибо.
— Как тебя величать-то?
— Чирий, дяденька.
Я хохотнул:
— Ишь ты, Чирий! — Буряки вообще лучше понимают, когда с ними маленько по-хамски. — Вот что, Чирий ты мой ненаглядный. Найди-ка кого из серых. Скажи, Соломон Богданович зовет. Дело есть. Да быстро у меня!
Минут через десять вместо него подваливает, как было велено, какой-то серый. Довольно невзрачный еще, весенний. Вытягивается, клювом щелкает.
— Что так долго, — говорю недовольно. — Заснули все?
— Соломон Богданыч, — отвечает извиняющимся тоном. — Простите, бога ради, не дослышали. Если б дослышали, мы б тогда в секунду. А этот глупый буряк… честное слово, как полено, ничего толком сказать не может. Если б сказал, мы б тогда…
— Если бы да кабы, — говорю саркастически. — Буряк тебе виноват. Все с тобой ясно. Ладно. Вороной где?
Удивляется, но без кипиша.
— Дяденька, откуда ж нам знать, где Вороной. Мы птицы невеликие. Знаю только, что все больше на югах шарится, где-то за Волгоградкой…
Ага, думаю, и то хорошо: если шарится, значит жив.
— Труби тревогу, — говорю. — Гони, как ветер. Хоть всех на уши ставь, но чтоб Вороной у меня вскорости был. Понял?
— Я… — начинает что-то блеять.
— Ты понял, спрашиваю? — повышаю голос. — Давай без болтовни. Одно крыло тут, другое
там. Пошел!Ну да понятное дело: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Но все-таки в конце концов что-то тяжкое с топотом шварк на карниз — Вороной.
— Ох, Соломон Богданович, — говорит, переводя дух. — Аж из Братеева вынули. Ты прикинь — едва домахал. Годы-то какие. Ну здорово.
— Здорово, рад тебя видеть! — И добавляю тем фальшивым тоном, какой всегда появляется в таких случаях: — Какие твои годы! На тебе еще пахать и пахать. Вон грудь-то какая.
— То-то ты меня и припахал… — Вяло машет крылом: мол, не надо его взбадривать, он лучше знает. Но сам, старый потрох, все же щурит целый глаз и клювом пощелкивает — приятно ему.
— В общем, слушай, Вороной. Задача такая…
Рассказываю.
— Да, — ошеломленно тянет Вороной. — Дела!
— Ага, — говорю я. — Дело серьезное. Ну а что ты хочешь? — это тебе не золотую бумажку из-под творожной массы из помойки тырить.
Между прочим, ошеломить Вороного не так просто. Он и огонь прошел — до сих пор хвост паленый, и воду, тут и говорить нечего. А года три назад тайком через чердак пробрался в консерваторию, чтобы, когда все уйдут, поживиться чем-нибудь в буфете. Но его там почему-то дня на три заперли, а в буфете только коньяк и горошек в банках, — тут-то ему и медных труб, по его собственным словам, хватило вдосталь.
— Но все же не боись, — продолжаю. — Дело, конечно, нешуточное. Но с другой стороны посмотреть: и не такие бывали. Все пройдет как по маслу. Надо только четко организовать. Я бы сам, да мне отсюда полноценного выхода нет.
— Да, — задумчиво повторяет Вороной. — Можно, конечно. И не такое делали. Сизых собираешься задействовать?
Мне вопрос понравился. Стало быть, первый этап завершен: идею Вороной принял, а теперь уж по-деловому обсуждает всякого рода мелочи.
— Сизых-то? — так же задумчиво переспрашиваю я. — Хорошо бы, конечно, да уж больно они глупые.
— Это верно, — соглашается Вороной. — Но в таком деле сизые незаменимы.
— Почему это?
— Жрут много.
— Ах, это…
— Ну да. Наш брат на подножном корму: что потопали, то и полопали. А им, дуракам, старушки то хлеба накидают гору, то пшена насыплют полвагона…
— Точно, как с куста, — киваю я, понимая, что ему страсть как хочется пожаловаться на жизнь: со своими-то он мрачный герой, а мне можно поплакаться в жилетку. Только чтобы никто не видел.
— Просто зло берет, как посмотришь! За какие такие заслуги? Если только за дурость, потому что дурее сизых только желтопузые. Но про желтопузых разговора нет: мелочь домашняя. Головенка с кедровый орех. А сизые все-таки полноростные, нашего брата догоняют…
— Так и есть, — киваю я. — Просто лошади. Если б им еще ума в размер… Но ты прав: от больших и многожрущих много пользы может произойти — выхлоп значительный. Да как организовать тупую шоблу?
— Ничего, — ободряет он. — Я сделаю. Сгоним заранее в большие стаи, разобьем на сотни, сотни на десятки. На каждый десяток по серому. На сотню — по заслуженному серому. И поведем как миленьких. Главное — до места строем добраться, а там уж дело нехитрое, все по команде. Отлично выйдет!
Оговорили кое-какие детали, а тут и Наталья Павловна вернулась — едва успел я форточку прикрыть.