Из жизни Потапова

Так отгремело лето и ровно половина осени. Сегодня было как раз пятнадцатое октября, пятница, вечер. Хорошо было сидеть Потапову в своем большом, погруженном в темноту кабинете. Лишь на столе у него горела лампа, и стол этот был словно остров, словно одинокая скала в океане.

А воздух был чист. Открытая форточка дышала немосковской свежестью: за окном, которое в полном соответствии со школьной гигиеной было расположено слева, пролетали бледные тени — крупные хлопья снега. Первого снега в нынешнем году. Потому и такой свежестью поддувало из открытой фортки.

Пятнадцатое октября. Потапов хотел перелистнуть на календаре прожитый день и остановился — он вспомнил… Свою приемную бабушку Аграфену Ивановну Глебовскую на том бесконечно далеком отсюда Трехпрудном переулке его детства… И как будто был такой же вечер, и полутемно… Телевизор, подумал Потапов. И ответил себе: да нет. Телевизоров тогда еще не было… Крупный снег пролетал за окном. Бабушка вздохнула:

— Ну вот — покров день.

— А почему покров? — спросил тогда совсем еще маленький Потапов.

— Землю покрывает, — ответила бабушка так легко, словно это разумелось само собой.

Вот и теперь покров день… Надо же, какая примета. Он повернулся от своего ярко освещенного стола к темному окну. Там, внизу, лежал институтский двор, охраняемый несколькими фонарями вдоль забора. Снег, прилетевший в ночи, не таял, как это, наверное, случилось бы днем. Двор казался таким нехоженым, как на картине, что висит в чьей-то столовой уже больше пятидесяти лет.

Вдруг сквозь двойные рамы он услышал слабый стук институтской входной двери. И увидел, что по этому белому двору идет человек. Его ботинки сразу продавили снег до асфальтовой черноты. Последний уходящий из потаповского института работник.

Посредине двора он остановился, оглянулся на многие десятки темных покинутых окон. И увидел единственное светлое — где еще работал Потапов.

Но видеть самого Потапова он не мог в полутьме обширного кабинета. Как и Потапов не мог различить, кто же этот последний. Самая, быть может, родственная душа во всем институте…

Тут он подумал, что несправедлив. Никто не обязан сидеть до половины десятого. А на самом деле гвардейцы у него хоть куда… И сразу вспомнил, что не узнал, провернули они там с Ростовом или нет: «Ростсельмаш» обещал поставить кое-какое железо… Надо Устальскому позвонить или Максимову Леньке.

Максимов был тем самым инженером из молодых да ранних, который задал Потапову толковый вопрос на комиссии. Был он технарь до мозга костей, но при этом из какой-то сильно искусствоведческой семьи.

— Сан Саныч, — сказал он как-то, — возможно, вам будет звонить моя мама, так вы, пожалуйста, не обращайте внимания. Вообще я ей запретил, но это дело совершенно не экстраполируемое. В таких случаях она всегда говорит: «Я мать!» Вы ее сразу узнаете.

Звали этого Максимова совершенно как для скороговорок — Леонард Всеволодович, говорил он высоким модулированным голосом и внешность имел как для конкурса имени Чайковского… Потапов сперва взял его с испытательным сроком, а потом и окончательно. Жаль, что на второго зама он не тянул по младости лет. Ну что ж, буду растить, думал Потапов.

И все-таки интересно, что там с железом-то?.. Он хотел что-то сделать, кого-то позвать, немедленно закрыть этот вопрос. И наконец окончательно осознал, что он абсолютно один сейчас в своем институте…

В кого же это я превращаюсь?

Что же это будет со мной?..

Он прошел по темному кабинету, по еще более темной приемной и оказался в коридоре. Стоял, держась за ручку двери.

В полутьме коридор казался шире и длиннее, чем был на самом деле. И если б в душе Потапова жило побольше поэзии, он, наверное, заметил бы, что коридор этот похож сейчас на канал, освещенный луной: паркетины отсвечивали тускло и расплывчато.

Не мог Потапов подумать про тот осенний и тусклый канал. Но почувствовал вдруг безотчетную грусть. Свое одиночество.

И понял он: слишком длинен коридор и слишком длинна дорога по белому двору и дальше, дальше… Служебная машина давно уже спит в теплом стойле, а веселый шофер Володя смотрит по телевизору художественный фильм…

Нет, не дойти ему до дому. Да и нечего там делать.

Он вернулся в кабинет, открыл стенной шкаф, где в специально для этой цели сделанном рундучке лежали простыня, подушка и одеяло. Даже успел достать простынку, стал расстилать ее по гладкой и холодной поверхности кожаного дивана — музейная вещь, но завхозы-друзья где-то сумели, раздобыли.

И здесь зазвонил телефон — мягко эдак, ненавязчиво — именно так, как Потапов попросил телефонистов его настроить.

Но сейчас этот звонок пропел для Потапова оглушительно громко… Вернее, оглушительно радостно… То-то же! А то, понимаешь, распустил тут нюни: одинокий, покинутый.

Телефон позвонил второй раз. И Потапов испугался, что третьего звонка может и не быть: решат, нету Генерального! Огромным прыжком он оказался у стола:

— Алло!.. Да говорите же!

В ответ проползла долгая тишина. Потом:

— Извините, молодой человек… Мне нужна Наташа.

— За молодого человека, конечно, спасибо, — сказал Потапов. — Вы не туда попали.

Он снял пиджак, распустил галстук… Была пятница, вечер, и, значит, Потапов никому сейчас понадобиться не мог.

До начала рабочей недели оставалось пятьдесят девять часов.