Шрифт:
Возвращение
На небе уже было утро. Солнце сверкало, облака под самолетом лежали снежными мягчайшими холмами и долинами. Уходили к горизонту. Хотелось мчаться по ним и мчаться. Они сияли безжалостным манящим светом. На них больно было смотреть, но оторваться — и того больнее. Все же Потапов отвернул голову, встретился с глазами ПЗ, который тоже смотрел в иллюминатор. Взгляд у ПЗ был изучающий и как бы чуть насмешливый:
Потапов ничего не стал ему говорить: наговорились довольно. Опять отвернулся к иллюминатору — опять поплыли внизу нежнейшей округлости курганы, засыпанные жемчужным, чуть желтоватым снегом. Буквально душой отдыхаешь, сказал себе Потапов.
На самом деле душа его еще не могла отдыхать. Она вся была сжата в комок, ее свело, словно икроножную мышцу. И должно было пройти дня три или четыре, прежде чем она сумеет вздохнуть и расслабиться. Такая уж была у него работа.
Наверное, здесь с самого начала следует сказать, что мы не будем распространяться на тот предмет, что именно принимал Потапов вместе с ПЗ (представитель заказчика — так сказали бы в обычной жизни), и какой именно был у ПЗ чин, и с каких именно испытаний они теперь возвращались. В их кругах была такая манера называть свои объекты просто приборами. Думаю, нам имеет смысл использовать это слово как термин. Да и дело с концом.
Самолет начал снижаться, срезал самые первые, легчайшие слои облачной мути. Они промчались за окном неосязаемой паутиной. Затем самолет взрыл носом долину меж сверкающих холмов. Посерело, потемнело…
— Пошли в преисподнюю, — сказал ПЗ, — в плотные слои.
Некоторое время они плыли, затерявшись в облаках, словно рыба в океане. Наконец вынырнули на противоположной, нижней границе облаков. Все было здесь непролазно серым. Облака давили, словно потолок подвала. На земле лежал сероватый подтаявший снег конца зимы, снег надвигающейся оттепели. Сердце сжалось у Потапова, будто в ожидании приступа.
На самом-то деле он не знал, какими они бывают, эти приступы, просто у него существовала для себя самого такая как бы внутренняя терминология, которую он, кажется, и вслух-то никогда не произносил… Он снова прислушался к тоске, больно тронувшей его сердце. Отдыхать надо, сказал он себе, тем более отпуск за тот год не выбран, оставалось еще недели полторы.
Самолет качнуло, тряхнуло, он начал медленно и как-то особенно безнадежно падать, хватаясь огромными крыльями за края воздушной ямы. Потапов всего этого почти не замечал — он уж столько налетал за свою жизнь! Лишь отметил про себя: на посадку идем. Рядом ПЗ листал журнал «Вокруг света».
Они спустились совсем низко. Закачались, поднялись на дыбы знакомые Внуково и Юго-Запад. Коробки домов толкались, толпились так и эдак — то высокие, то продолговатые. Тут явно присутствовал какой-то свой, и не случайный, а расчисленный ритм. Впервые Потапов заметил это. Было даже по-своему красиво.
А ведь с земли — каменные джунгли. Вернее, каменный подлесок, подшерсток — одинаковость… Почему ж так получается, подумал Потапов, в чем тут фокус-то?
И догадался: эти кварталы проектировали не отдельными домами, а прямо районами… массивами… Деятели!
Сам человек промышленности, Потапов знал, конечно, что коробки ставили в свое время не от хорошей жизни. Что это выгодно, экономично, дома можно строить чуть ли не прямо на заводах… ну и так далее. Однако когда нападало на него плохое
настроение, он начинал брюзжать.От какого-то архитектора Потапов слышал такую цифру — пятьдесят лет. Столько якобы простоит эта железобетонщина… На мой век как раз хватит, подумал он не то сердито, не то грустно, хватит, и даже с избытком… И потом без всякой будто бы логики: отдохнуть надо.
Между тем наступил тот волнующий момент, когда происходит большинство катастроф, — самолет коснулся круглыми бегучими своими ногами бетона, дернулся весь и помчал по земле — казалось, еще скорее, чем по воздуху.
— Вы когда будете докладывать? — спросил ПЗ.
— Да вот приеду…
ПЗ глянул на него удивленно:
— Вы сейчас что? На работу?
Это странно было в ПЗ. Потапов не знал человека более въедливого, причем вдумчиво въедливого, а стало быть, надежного. Но как только работа кончалась, он — хоп и выключался. И зазря включаться не любил. Например, вот сейчас: они с Потаповым имеют полное право поехать домой, принять ванну, позавтракать… ну и тому подобное — как это обычно бывает после командировки. ПЗ именно так и собирался поступить.
Потапов же сей благословенной картины даже и в голове не держал. Он собирался отыскать машину, которая должна его ожидать, приехать в контору, сесть за стол в своем кабинете, закурить всласть, привести в порядок бумаги, набросать конспектик того, что он скажет Луговому. Потом, часов в девять, позвонить Элке — сообщить, что он приехал, и узнать, как там дела-делишки у нее и у Танюли. Потом позвонить Луговому и сказать, что хочет зайти посидеть минут сорок.
— Давай заглядывай, Сан Саныч, — скажет Луговой. — Ты когда вернулся-то?
Это он спросит с удовольствием, так сказать, со вкусом. Зная, что Потапов вернулся только что. И сразу в контору! Что Потапов самонадежнейший его кадр.
Они посидят свои минут сорок, накурят до первой синевы. Но даже сквозь эту накуренность Потапов почувствует в желудке зверский аппетит, усиленный хорошим настроением оттого, что отчет одобрен. И он отправится с Луговым в столовую, со своим, в сущности говоря, товарищем, но и начальником. И уходя, они со стуком откроют фортку, чтобы, пока их нет, она выглотала никотин, что клубится и плавает по комнате.
Все это в мгновение предстало перед Потаповым как бы единой печатной схемой. И подумалось ему, что расскажи он сейчас все это ПЗ, тот просто не поверил бы и принял Потапова за карьериста. И несомненно бы уменьшил свой высокий потенциал уважения к Потапову. А этого допускать нельзя. И значит, надо помалкивать.
Впрочем, не стоит и на ПЗ наговаривать. Работу человек любит… Кстати, работу свою многие любят. Но как, простите, любят? Как незлое времяпрепровождение между отпусками — вот в чем дело.
А я?.. А ты сидишь среди своих хитрых «приборов», в дыме, что выходит из них. И ничего другого не знаешь.
Ну — и хорошо это или плохо? Обычно на такие вопросы Потапов неопределенно пожимал плечами, хотя на самом-то деле в душе он был уверен, что это очень хорошо, единственно хорошо. Действительно, ведь что за горе такое — по-настоящему жить в году всего один месяц: когда в отпуск отпустят. А остальные одиннадцать ожидать его. Ужас!
Они выбрались из самолета, прошли через холодный аэродром. Тучи висели, ничем не выдавая того секрета, что над ними полыхает солнце… Прошли здание порта, как всегда набитое людьми. На площади, полной народа и полной машин, они почти сразу увидели свои «Волги».