Изабелла Католичка. Образец для христианского мира?
Шрифт:
Весной 1491 года Фердинанд и Изабелла приказали построить у ворот Гранады новый город, Санта-Фе, где обосновались двор и военное командование. Шло ли дело к последнему штурму? Нет; вверх над последним бастионом сопротивления было суждено взять дипломатии.
Гонсало Фернандес де Кордоба — крупный военачальник и будущий герой Итальянских войн — и Эрнандо де Сафра заключили соглашение 25 ноября 1491 года. Боабдиль согласился сдать Гранаду, но выдвинул требования, на первый взгляд показавшиеся неприемлемыми: неприкосновенность людей и имущества, свобода вероисповедания для мусульман, которые сохранят в своем распоряжении мечети и культурное достояние, будут судиться по законам Корана, гарантии, что вероотступники не подвергнутся преследованиям... Торопясь покончить с войной, католические государи приняли все условия.
Договор предусматривал, что Боабдиль сдаст Гранаду через шестьдесят дней, то есть 25 января 1492 года, но умонастроения в городе ускорили развитие событий. Напряжение жителей возрастало. Боабдиля обвинили в измене: повсюду искали способ сорвать передачу города. В итоге взволнованный эмир сам вечером 1 января
1492 года стал торопить католических государей вступить во владение Альгамброй, чтобы поставить всех перед свершившимся фактом и не допустить нарушений общественного порядка.
2 января Боабдиль прибыл в массив Альпухаррас, который отдали ему в качестве феода. Впрочем, он не остался там надолго. В обмен на крупное возмещение в октябре
1493 года он согласился окончательно покинуть Испанию и отправился в Фес, где скончался спустя сорок лет. Его бывшее королевство будет присоединено к землям
Отвоевание Гранады возымело необычайный резонанс во всем христианском мире, где его восприняли как реванш за взятие Константинополя, произошедшее на сорок лет раньше, в 1453 году. Свидетели, присутствовавшие при событии, сообщили обо всем увиденном. Один итальянец, уверявший, что ему было поручено привести к Изабелле и Фердинанду пленных христиан из Альгамбры, сообщил об этом римскому кардиналу; один француз, который также уверял, что присутствовал при сдаче Гранады, составил детальное повествование о случившемся, напечатанный в Париже под заглавием «Знаменательнейшее, достопамятное и победоносное взятие города Гранады». В Париже и Лондоне пели «Тебя, Бога, хвалим» и прославляли случившееся. Но самыми пышными празднования были в Италии. В Неаполе, во дворце Кастель Капуано, Саннадзаро поставил две пьесы: «Взятие Гранады» и «Триумф славы». В Рим посланец принес известие 2 февраля. Тотчас во всех церквах зазвонили колокола, город осветился праздничными огнями; устроили благодарственные процессии к храму Св. Петра и Св. Иакова. Папа Иннокентий VIII отслужил торжественную мессу и благословил верующих. Празднования продолжались до конца апреля: турниры, поединки, публичные чтения, концерты, пиры и даровая еда и питье. На Навонской площади построили деревянную башню и изобразили сдачу Гранады; шествия представляли католических государей в экипаже с Боабдилем в ногах. Испанец Родриго Боржиа — через шесть месяцев он будет избран папой и возьмет себе имя Александра VI — устроил корриду. Очевидцы говорили, что в Риме было сложно пройти, не натолкнувшись на каждом углу на мимов, гладиаторов, бродячих музыкантов... Во дворце кардинала Риарио для элиты была сыграна латинская комедия «Изгнание из Гранадского королевства», посвященного последним дням мусульманской Гранады; текст комедии был издан в следующем году в Риме, затем в Базеле, в 1492 году; его переиздавали по крайней мере шесть раз до конца столетия [24] .
24
Копия опубликована в Hispania Illustrata(Andre Schott, t. II, Francfort, 1603): EXPUGNATIO REGNI / GRANATAE / CAROLI VERARDI CAE- / SENATIS IN HISTORIAM BAETICAM / AD R. P. RAPHAELEM RIARIUM CARDINALEM. Барру-Дихиго публикует ее вариант в Revue hispanique,1919, носящий название Historia Betica.
Испанский — общий язык
Превосходство Кастилии в большей степени заметно в области культуры. То, что мы называем испанским языком, на деле является языком кастильским, на котором написано большинство произведений испанской литературы. С XIII века леонское наречие почти полностью исчезло, уступив место кастильскому языку. В арагонском королевстве изменения произошли гораздо позднее, однако процесс этот был необратимым [25] ; бесспорно, тому способствовало восхождение в 1412 году на престол кастильской династии Трастамаров. Во всяком случае распространение кастильского языка было стремительным: на арагонском языке перестали говорить в начале XVI века. Сегодня его следы можно обнаружить лишь в диалектах, на которых говорят в деревнях в Южных Пиренеях. Еще одна сфера, сохранившая арагонский язык, — литература. В XIII веке португало-галисийский диалект, господствовавший на всем Иберийском полуострове, был языком лирики, независимо от национальности поэта, — именно на этом языке писал король Альфонс X Кастильский, слагавший любовные или благочестивые стихи. В XV веке положение в корне изменилось: отныне языком поэтов становится кастильский; на нем же начинают писать португальцы, в силу чего в образованной португальской среде получают распространение оба языка, португальский и кастильский. Ситуация двуязычия сохраняется вплоть до XVII века; то же самое происходит и в странах Арагонской короны.
25
Мы говорим исключительно об Арагоне, а не об Арагонской короне — Каталония, Валенсия и Балеарские острова, входившие в ее состав, по-прежнему сохраняли (и поныне хранят) свои языковые особенности.
Языковая эволюция оставила свой след в поэтических сборниках того времени, называемых «кансьонерос». Так, в «Кансьонеро Баэны» вошли стихи, популярные при правлении Хуана II Кастильского (1406-1454), а в «Кансьонеро Стуньиги» — стихотворения, которыми чествовали при дворе короля Альфонса V Арагонского, называемого Благородным (1416-1458). «Кансьонеро Эрберея Дезэссара», о котором мы упоминали, отражает тенденции, бытовавшие в придворной и литературной среде Наварры приблизительно в 1460 году. В этих трех «кансьонерос», а также в других, менее известных сборниках, преобладали произведения, написанные на кастильском языке, тогда как авторы многих из них были португальцами или каталонцами. Их литературные сюжеты и эстетические вкусы сходны, что свидетельствует о культурном единстве, о чем мы уже писали выше: народы полуострова, разделенные политическими границами, осознавали свою принадлежность к единой культурной общности; будучи португальцами, кастильцами или каталонцами, все они чувствовали себя испанцами.
Расцвету кастильского языка в XV веке сопутствовал рост могущества Кастилии, ставший показателем той жизненной силы, которую заключали в себе ее экономика и демография. Ученый-гуманист Небриха (1440-1522) предвидел этот расцвет уже в 1492 году, в год взятия Гранады и первого плавания Христофора Колумба! 18 августа ученый представил на суд королевы свой последний труд, грамматику кастильского языка. Труд незаурядный: вплоть до сего времени не было составлено ни одной грамматики, посвященной народному языку [26] . Изабелла была удивлена: кому и как может принести пользу подобное произведение? Ответ последовал не от Небрихи, а от Талаверы, нового архиепископа Гранады: варварским народам, подчинившимся Испании, нужно будет дать закон и навязать язык победителя; эти нации будут изучать кастильский язык, подобно тому, как народы, попавшие во власть Рима, изучали латынь. Именно так грамматика Небрихи нашла свое оправдание. О чем тогда думал Талавера? Вряд ли о колонизации Америки: в тот момент каравеллы Колумба не достигли даже Канарских островов. Скорее всего, его мысли текли по руслу, открывшемуся после недавнего завоевания Гранады, — он думал о великом крестовом походе против ислама, в ходе которого Испания обоснуется на берегах Северной Африки и освободит Гроб Господень...
26
Первая итальянская грамматика появилась в 1529 году: «Grammatichetta» Джан-Джорджо Триссино. Вслед за ней в 1530 году вышла первая французская грамматика «Объяснение
о французском языке», принадлежавшая, как это ни парадоксально, перу англичанина Джона Пальцграва, — «Трактат о французской грамматике» Луи Мегре был издан лишь в 1550 году; в 1536 году свет увидел первую «Грамматику португальского языка» Фернана де Оливейры.Подобные намерения и помыслы свидетельствуют об уверенности, порожденной успехом, и доверии к будущему, появившемуся, конечно, благодаря Провидению, но также благодаря заслугам королей и порядку, воцарившемуся в Кастилии. Из Гранады были изгнаны мавры; объединенная Испания стремилась к новым победам; вот почему она нуждалась в едином языке. Небриха подхватит мысль Талаверы: «Когда мы размышляем о древних произведениях, написанных ради того, чтобы сохранить память о прошлом, на ум не может не прийти мысль о том, что язык всегда является верным спутником власти; оба они рождаются, развиваются и расцветают в одно время, в одно время они же и угасают».
Siempre la lengua fue companera del imperio:культурное превосходство всегда сопутствует превосходству политическому — и экономическому, добавим мы сегодня. Идея эта не нова: Небриха взял ее у итальянского гуманиста Лоренцо Валла, который, разумеется, имел в виду латынь — латынь, пришедшую с римскими легионами; латынь, позволившую установить закон и распространить более развитую культуру [27] . Испания — наследница Рима; кастильскому наречию суждено стать испанским языком, языком универсальным, каким в свое время была латынь. Эта идея витала в воздухе. Испания 1492 года уверена в себе и в собственной миссии, горда своими успехами. Шесть лет спустя, в 1498 году, посол католических королей в Риме Гарсиласо де ла Вега (отец одноименного поэта) сознательно нарушил дипломатический обычай, заявив в присутствии папы и представителей Франции и Португалии о превосходстве кастильского языка над всеми другими языками христианского мира. Однако в 1498 году кастильский язык был еще далек от проторенного пути: лишь через век испанская литература, которую никто и не помыслит называть кастильской, завоюет сердца образованных европейских читателей, а испанизмы в большом количестве проникнут во французский язык, на котором говорили во Франции во времена Людовика XIII. Небриха предвидел это [28] . С 1492 года кастильский язык одержал верх над другими языками Иберийского полуострова, превратившись в язык культуры. Факт этот примечателен еще и тем, что данная эволюция была спонтанной: никакое политическое давление не заставляло поэтов Каталонии, Валенсии и тем более Португалии писать на кастильском наречии; они пользовались им по доброй воле, признавая превосходство языка, принадлежавшего самой динамичной политической группе полуострова. В 1611 году лексикограф Себастьян де Коваррубиас отметил этот факт в своем «Сокровище кастильского, или испанского, языка». В 1737 году это подтвердил и Грегорио Майанс-и-Сискар из Валенсии в своих «Началах испанского языка»: «Под испанским разумею я тот язык, на котором мы, испанцы, говорим, когда желаем, чтобы нас поняли окружающие». Кастильский в конечном счете стал испанским языком точно так же, как тосканский язык стал итальянским; иными словами, это не только язык, на котором говорят в его родной местности, — это язык, распространившийся за ее пределами и обогатившийся областными вариантами, что не мешало ему при этом оставаться самим собой.
27
Предисловие к книге I «Elegantiae»: «Рим более не в Риме: он повсюду, где говорят на латыни». После Небрихи это выражение применят к португальскому языку Фернан де Оливейра (1536) и Жуан де Барруш (1539-1540).
28
Это единственная заслуга его грамматики, ценность которой можно смело назвать чисто символической. В отличие от латинской грамматики того же автора, грамматика кастильского языка не имела успеха (ее переиздали лишь в XVIII веке на радость библиофилам) и практического применения: миссионеры, поставившие целью обратить американских индейцев в христианство, не использовали испанский язык — они учили местные наречия. Таким образом, перед нами первый пример меценатства Нового времени, первый пример научного исследования, не имевшего практической пользы.
2. ОТ ИСПАНИИ ТРЕХ РЕЛИГИЙ ДО ИНКВИЗИТОРСКОЙ ИСПАНИИ
В период с 1478 по 1502 год Изабелла и Фердинанд приняли три взаимодополняющих решения: они добились от папы создания инквизиции, изгнали иудеев и обязали мусульман Кастильской короны перейти в католическую веру. Все эти меры преследовали одну цель: установление единства веры. Так закончился длительный период, который принято идеализировать, — период, когда на территории Испании якобы в добром согласии жили приверженцы трех религий Священного Писания. Это красивый, но ложный постулат. Не стоит путать толерантность со свободой мысли и совести. Отношения между мусульманами, христианами и иудеями, установившиеся на Иберийском полуострове в период с VIII по XV век, были и оставались напряженными. Главенствующие религии (ислам, а затем христианство) терпели, если угодно, присутствие «иноверцев», но глагол «терпеть» в данном случае заключал в себе пренебрежительный оттенок. Терпеть существование другой религии значило мириться с соседством тех, кого осуждали, но не могли изгнать в силу различных причин: либо на это не хватало средств, либо с такими соседями мирились как с неизбежным злом [29] . Так повседневная мораль осуждает прелюбодеяние, но оно настолько распространено, что преследование его законом превратило бы жизнь многих в один нескончаемый конфликт. Следовательно, «мириться» или «терпеть» — значит закрывать глаза на сей факт, даже если это ведет к ослаблению предписания или способствует его нарушению.
29
Ср.«Словарь» Фюретьера (1691): «Терпеть, допускать — мириться с чем-либо или с кем-либо, не сетуя и подвергая наказанию. Нужно мириться с недостатками тех, с кем нам приходиться жить. В Риме допускали существование злачных мест, но не одобряли их. Нужно мириться со злоупотреблениями, если их нельзя искоренить, нужно мириться с преступлениями, если невозможно наказать за них». Этот же смысл, если верить Жюлю Ренару, вкладывал в это слово Поль Клодель: «За обедом Клодель говорит о деле Дрейфуса [...]. „А как насчет терпимости?" — замечаю я. „Для этого существуют специальные дома", — отвечает он» (Жюль Ренар, «Дневник», 13 февраля 1900).
Против подобной терпимости, напоминавшей своего рода снисходительное отношение к заблуждениям, выступал пастор Рабо-Сент-Этьен, говоря от имени протестантов Франции на заседании Национальной Ассамблеи 22 августа 1789 года: «Ваши принципы базируются на том, что свобода мысли и голоса — это право неотъемлемое и незыблемое [...]. Я требую французских прав для двух миллионов дееспособных граждан. Им нужна отнюдь не терпимость — они требуют свободы! Терпимость! Призрение! Прощение! Милосердие! Все это в высшей степени несправедливые идеи в отношении инакомыслящих, поскольку истинно то, что различие религий или воззрений не является преступлением. Терпимость! Я требую, чтобы это слово запретили — и оно будет запрещено, это несправедливое слово, изображающее нас гражданами, достойными сожаления, виновными, которых прощают!» [30]
30
О том же говорит и Мирабо: «Я не собираюсь читать проповедь о терпимости. Неограниченная свобода вероисповедания, на мой взгляд, право столь священное, что слово „терпимость", которое хотели бы использовать в этом случае, кажется мне по сути тираническим, поскольку существование власти, обладающей возможностью „терпеть", посягает на свободу мысли именно тем, что она ее „терпит" (а следовательно, может и не „терпеть")».