Изамбар. История прямодушного гения

– Вода течет, словно время, – произнес Изамбар. – Если не дробить его на фрагменты, оно остается потоком, подобно ливню. И уносит.

– Куда, Изамбар?

– В бесконечность.

В густой ночной темноте епископ не мог видеть его лица, но знал, что Изамбар улыбается.

– Я не хочу туда, – пожаловался монсеньор Доминик с тоской и мольбой, как будто тихий маленький монах с иссохшей плотью имел власть избавить и защитить его от неизбежного. – За что ты так любишь свою бесконечность?

– Я нахожу в ней бесконечного Бога, – был неизменный ответ.

– А я нахожу лишь смерть, – признался епископ. – Мрак, холод и пустоту. Это страшнее, чем геенна. Лучше уж ад и огонь! Но я не верю в ад, каким его представляют. Для меня ад – это и есть твоя бесконечность, Изамбар!

Он зябко повел плечами и съежился, словно под порывом ледяного ветра.

– Не моя, Доминик, а твоя, – мягко поправил Изамбар. – Моя Бесконечность живая, она сама есть непрестанный рост и умножение. Твоя же – умаление и дробление, она подобна множеству убывающих чисел, о котором я рассказал тебе. Она пуста и мертва и сама есть смерть. Твоя бесконечность, Доминик, не Бесконечность, а безначальность, абсолютно иррациональна, как отрицательные величины в математике.

– А твоя бесконечность рациональна, Изамбар?

– Она больше чем рациональна. Она реально существует. Заметь, однако, что я не считаю реальное тождественным рациональному и предметному.

– Что же, по-твоему, реально? – спросил епископ.

– Ничего, кроме созидающего божественного Начала, бесконечного в своих проявлениях. Любая вещь или явление, взятые сами по себе, нереальны, поскольку отделить их от Бога и изъять из бесконечной Вселенной невозможно.

– Ты отрицаешь очевидное ради умозрительного, – прокомментировал епископ со вздохом. – Можешь сколько угодно рассуждать об искажениях видимости и ссылаться на свою стереометрию, но твоя плоть реальна. Реальна безусловно. А завтра она будет именно изъята из Вселенной, конечна эта Вселенная или бесконечна.

– В бесконечной Вселенной ничто не исчезает. Моя плоть просто станет пеплом.

Монсеньор Доминик напряженно вслушивался в звуки дождя – они стали тише и монотоннее, громовые раскаты уже не сотрясали землю.

– Просто? – переспросил он, как бы взвешивая слово и не находя в нем ожидаемого смысла. – Но это будет для тебя совсем непросто!

Епископ вдруг ощутил к текущей с неба воде настоящую ненависть.

– Господи, какой ливень! Скорей бы он кончился!

– Он будет идти всю ночь, – уверенно сказал Изамбар.

– И ты этому рад? – воскликнул епископ.

– Земле нужен дождь. Она давно уже его просит. Ты редко смотришь под ноги, Доминик, если не заметил, как она жаждет.

– О чем ты думаешь, Изамбар! Ты что, не понимаешь?..

– Я люблю ночь и дождь, – продолжал монах беззаботно. – Я слушаю, как земля пьет воду. Эту музыку лучше всего слушать ночью. Я рад ей всегда. Но теперь – особенно.

И тьма просияла радостью вместе с ним, так, как умели сиять осознанием черные солнца боли в его зрачках.

– Безумец! – не выдержал епископ. – Ты знаешь, что несет тебе этот дождь? Завтра тебя ждут сырые дрова, клубы дыма и такие мучения, какие только способно испытать живое существо. Ты будешь гореть медленно и долго, гореть и задыхаться! Такой подарок приготовила тебе твоя бесконечность! И так любит тебя твой Бог!

– Я приму и это. Но завтра. А сейчас я слушаю музыку дождя. Одно другого стоит. Больше того: одно невозможно без другого.

– Безумец! – сокрушенно повторил монсеньор Доминик. – Ты даже не представляешь…

– Не представляю, – охотно согласился Изамбар. – А зачем?

Епископ смутился. Вопрос показался ему неуместным, даже глупым.

– Неужели ты совсем не боишься, Изамбар? – спросил он после долгого неуютного молчания.

– Не боюсь, – подтвердил тот. – Потому что не представляю.

– Я так и думал! – встрепенулся монсеньор Доминик. – Ты обманываешь себя, Изамбар! – воскликнул он убежденно. – Ты гонишь от себя эти мысли и не хочешь думать о том, что будет завтра, потому что боишься! Ты слушаешь дождь, чтобы не думать о своем страхе!

– Такая логическая цепь тебя больше устраивает, – заметил Изамбар. – Ведь сам ты не можешь просто слушать дождь, не думая о сырых дровах.

– Об этом нельзя не думать! – закричал епископ.

– Это возмутительно! – передразнил Изамбар и тихо рассмеялся. – Ты запрещаешь мне? Но ведь я заранее попросил у тебя прощения! Ты забыл? Мы уже все с тобой обсудили. Я оговорил свое право не бояться и теперь не повинуюсь твоему запрету. По большому счету я сгорю заживо именно потому, что позволил себе такую роскошь. Страх загоняет сознание в плоскость. Логично, что в мире, который держится на страхе, мне не место. Я представляю собой угрозу для этого мира. Глядя на меня, люди могут догадаться, что их обманули. Вдруг кто-нибудь ненароком еще сделает то же открытие! Очень простое открытие, Доминик: если перестать бояться, все вещи и явления перестают быть тем, чем они кажутся. Сгореть на медленном огне – это не страшно, только очень больно. А боль без страха не более чем боль, хоть и не менее. Люди видят в ней наказание, я же – проявление Бесконечности. Я не нахожу в ней унижения, не стыжусь, не противлюсь и не бунтую. Я принимаю и отдаюсь. Это легче, чем ты думаешь. Страшен сам страх, а не то, чего боишься. Так просто открывается дверца мышеловки! Согласись, Доминик, не нужно много ума, чтобы догадаться.

– Что толку в догадках? – через силу выдавил из себя епископ. – Здесь важно мужество. У тебя его много. Даже чересчур…

– Ты не хочешь понять меня, – заметил Изамбар. – Ты готов негодовать на мое легкомыслие и тут же восхищаться моим мужеством, лишь бы не принимать мой вызов. Но я его делаю, Доминик! Мужество проявляет тот, кто борется и идет сквозь страх. А я не борюсь и не боюсь. Ты не знаешь, как к этому относиться. Ты пришел ко мне со своим сочувствием, чтобы вместе сидеть в темноте и содрогаться от ужаса. Ты искренне веришь в свое сочувствие. Но я посмел его отвергнуть, и ты почти в ярости. Тебя бы больше всего устроило, если бы я рыдал у тебя на груди и сожалел о своей судьбе, а ты гладил бы меня по головке. А так тебе приходится признать, что боишься ты один. Я понимаю тебя, Доминик! Ты так часто наблюдал со стороны, как люди умирают в муках, что пропитался их смертным ужасом до самых костей. Я ни за что не согласился бы поменяться с тобой местами, даже из моего к тебе сочувствия, хоть оно столь велико, что я снова готов поклониться тебе в ноги. Моя завтрашняя боль даже после сегодняшнего дождя не будет стоить твоего страха. Я отдаю на сожжение только плоть мою, ты – неизмеримо больше. Я давно хочу спросить тебя: Доминик, зачем?

Долго, терпеливо, чутко ждал Изамбар ответа. Но отвечал ему лишь дождь. Епископ и рад был бы проронить хоть слово, все равно какое, сказать любую чушь, но незримая сила связала ему язык, и вопрос продолжал висеть над ним в темноте, словно занесенный клинок. Порой звук текущей воды начинал дразнить его смутной, неразборчивой подсказкой – он мучительно вслушивался, вслушивался, вслушивался, но никак не мог уловить ее. Там не было мысли, только звук и неясный ускользающий образ. А от молчания Изамбара веяло невыразимым знанием. Казалось, его ум одинаково свободно соединяется и со звуком дождя, и с умом другого, не сомневаясь в искомом, повсюду его нащупывая и отовсюду извлекая, и от него нельзя спрятаться ни в темноте, ни в собственном молчании, ни в неведении, ни в самообмане, ни в страхе.

* * *

Прошел час. А быть может, и больше.

– Ты завидуешь мне, Доминик, – внезапно произнес Изамбар так тихо, что при желании епископу ничего не стоило бы поверить, что ему это почудилось, но он ухватился за слова, как за протянутую руку помощи, одновременно ощутив под собой зыбкую, темную, жуткую трясину.

– Отнюдь, Изамбар! Твоей участи я не пожелал бы и злейшему врагу!

Защищаясь, отрицая, споря с этим человеком, монсеньор Доминик возвращался на твердую почву, на привычные круги, пусть надоевшие, но сразу избавляющие от неизвестности и сомнений.