Избранное (Невиновные. Смерть Вергилия)

Дом по известному адресу скоро найден. Мелитта слегка разочарована: на дверной табличке стоит не его, а совсем чужое имя, и она совсем смущается, когда дверь открывает не он, а старая седая женщина в накрахмаленном чепчике горничной, смотрит неласково, резко спрашивает, что нужно, и на робкий вопрос о господине А. сразу хочет закрыть дверь.

— Господин А. придет домой только вечером.

— Ох, — вздыхает Мелитта, и слезы вскипают в ее глазах.

— Да в чем дело-то? — Это звучит мягче, и Мелитта снова набирается мужества.

— Я должна принести ему ответ.

— Ответ? От кого?

— От меня.

Старуха в дверях улыбается беззубым ртом:

— Кто же кого посылает? Или вы сами остались дома?

Мелитта непонимающе уставилась на старуху и снова готова расплакаться. Улыбка старухи сменилась усмешкой:

— Так что же там случилось с ответом? Я что-то не понимаю.

Мелитта хотела бы объяснить, но у нее ничего не получается. А ведь объяснить необходимо, она же должна оправдаться, и, так как это для нее очень важно, ее вдруг осеняет: она открывает сумочку, открывает ее очень широко — зачем скрывать то, чем она так гордится? — и протягивает старой женщине письмо.

— Минуточку, — говорит та и, взяв письмо, отправляется с ним — ведь ей нужны очки — на кухню, которая видна за прихожей.

Мелитта, боясь упустить письмо, идет за ней следом и слушает с некоторым удивлением нетерпеливо-укоризненные жалобы:

— Ну куда они подевались, эти очки… Я ведь положила их в ящик кухонного стола, ну, скажи-ка лучше, где мои очки, чем так глупо стоять тут… Нет, сначала закрой-ка наружную дверь… Тебя, верно, не учили закрывать двери? Отец небесный, очки… Ну, я же ведь тебе говорила, что они в ящике стола, тут они и есть.

Затем старуха, стоя у окна, внимательно и неторопливо прочитывает письмо, может быть, даже дважды, а когда кончает, кивает, соглашаясь:

— Ну да, так вот в чем дело… ты можешь закрыть и кухонную дверь. — И начинает возиться у плиты. — Сначала мы выпьем с тобой кофе. У тебя сегодня наверняка крошки во рту не было.

Да, о еде Мелитта, конечно, и не помышляла.

— Вот видишь… Старая Церлина знает, что к чему… Церлина — это я… поняла? Возьми две чашки из шкафа.

Они усаживаются вместе за кофе, добавляют много молока в благоухающий напиток, крошат в чашки белую булку, чтобы, как полагается, вылавливать ложечкой намокшие коричневые кусочки, и через четверть часа Церлина уже знает все, что хотела узнать и что ей надо было узнать.

— Так ты хочешь увидеть его еще сегодня?

Мелитта кивнула.

— Я тебя оставлю здесь до ужина… Нашей барышне это вряд ли понравится, — она весьма злорадно хихикает, — но она все равно приглашена на вечер, а если сюда придет госпожа баронесса, то это ничего… ты моя родственница… понятно?

Потом они вместе вымыли и вытерли кофейные чашки.

— Ты неплохо управляешься, — похвалила Церлина, небось хотела бы сварить для него кофе…

Мелитта покраснела. Да, конечно, охотно.

— И вообще, — Церлина легонько приподняла подбородок девушки, чтобы повнимательнее рассмотреть лицо, — ты, видит бог, совсем недурна… только вот с эдакой прической я не дам тебе тут расхаживать…

— Почему? Я некрасива?

— Почему, почему… ты никогда не была в кино? Уж там бы ты увидела, как люди выглядят…

— Дедушка не ходит в кино.

— Не приводи меня в отчаяние… разве с дедушкой ходят в кино в твоем возрасте? Ну, ну, не таращь глаза, я не сказала ничего дурного. Идем ко мне в комнату, я причешу тебя, как надо, чтобы ты была сегодня вечером хорошенькой.

В саду перед окном кухни садовник поливает клумбы под вечереющим солнцем, и в сияющей струе вспыхивают то тут, то там радужные искры. Под струей воды трава на мгновенье становится густо-зеленой, а на земле, тоже на мгновенье, появляются и исчезают маленькие лужи, и все это пахнет… и все это пахнет свежестью и прохладой.

— Можно мне будет посидеть с ним там, внизу? — спрашивает Мелитта.

— Почему же нет? Но сейчас мы причешем тебе волосы.

И она ведет Мелитту в просторную комнату для прислуги, прилегающую к кухне — здесь сад тоже смотрит в открытое окно, — сажает ее перед маленьким зеркалом, накрывает ей плечи старомодным, явно принадлежащим баронессе пудермантелем, распускает ей косы и, лаская и изучая, ворошит пальцами волосы:

— У тебя густые волосы… ты могла бы носить их коротко.

— Дедушка этого не любит.

— Опять дедушка… А что думают про это твои другие мужчины?

Мелитта задумывается.

— Мне кажется, я больше никого не знаю.

— Что? Скажи на милость, так сколько же тебе лет?

— Девятнадцать.

— Девятнадцать, девятнадцать, — быстро и привычно, как горничная, подкалывает Церлина волосы, девятнадцать… и ни с кем еще не спала…

Ответа нет. Мелитта, рассматривая себя в зеркало, замечает, как она побледнела. Зачем старуха спрашивает о таких вещах?

Но та с неумолимой жестокостью продолжает:

— Другие девушки проворнее, они начинают раньше, куда раньше… не говоря уж о Церлине в молодости… Но с твоим Андреасом, с ним-то ты будешь спать? Мы скоро кончим, я хочу попробовать, не начесать ли тебе локоны на лоб… бог мой… да что еще случилось?

Из глаз Мелитты хлынул настоящий поток слез, неудержимый и неостановимый. Она закрывает лицо руками.

Церлина, стоя у нее за спиной, целует ее в затылок, гладит по голове и щекам.

— Разве это так плохо, малышка? Боишься, что тебе такое не встретится? Нет, малышка, это всем на роду написано.

Всхлипы становятся громче. Мелитта сидит сжавшись и жестом просит старуху замолчать.

Старуха улыбается:

— Да ладно уж, не плачь… ты же взрослая женщина.

— Был такой чудесный день, а теперь все испорчено, теперь уже никогда больше не будет так чудесно.

На это Церлина резко возражает, и, пока она говорит, ее сгорбленная фигура как бы распрямляется и становится величественной.

— Делай все хорошо, и все будет хорошо. Сделай так, чтобы ему было хорошо, тогда и тебе тоже будет хорошо… Ты для этого рождена, и для этого сама будешь рожать.

В том, что она говорила, звучало нечто невысказанное, невыразимое еще даже и для самой Церлины, и, хотя оно так и осталось невысказанным, все равно было сильнее, чем высказанное, и его сила была ощутима. Церлина вспоминала только то, что знала, она помнила о непосредственной готовности к жизни и готовности к смерти всего земного; священна земная бесконечность, свойственная любому женскому существу, тяжесть и возвышенность посюстороннего в его страшной неизбежности, в его страшной простоте. Об этом размышляла Церлина, и Мелитта чувствовала это вместе с ней и благодаря ей.