Избранное (Передышка. Спасибо за огонек. Весна с отколотым углом. Рассказы)

— Правда, ее папе не стоило говорить так. Кто-кто, а он-то должен знать.

— Почему это он должен?

— Потому что он разбирается в политике.

— А ты в ней разбираешься?

Грасиела смеется, расслабляется немного и гладит дочь по голове.

— Немножко. Мне еще далеко…

— До чего?

— До того, например, чтобы стать такой, как твой отец.

— А его посадили в тюрьму за то, что он разбирался в политике?

— Не совсем… Скорее, за политическую деятельность.

— Он что, убил кого-нибудь?

— Нет, Беатрис, никого он не убивал. Политическая деятельность — это другое…

Беатрис молчит. Кажется, она сейчас заплачет, но она улыбается.

— Принеси-ка мне еще лимонаду.

— Хорошо, Грасиела.

ДОН РАФАЭЛЬ (Поиски пути)

Главное — прижиться. Конечно, в такие годы нелегко. Почти невозможно. И все же. В конце концов, это моя ссылка. Не у каждого так бывает. Мне хотели навязать чужую. Зря старались. Я ее сделал моей. Как? Это неважно. Тут нет ни секрета, ни открытия. Скажем так, сперва надо подчинить себе улицы. Перекрестки. Небо. Кафе. Солнце и, что важнее, — тень. Когда почувствуешь, что улица тебе не чужая, она тоже перестает видеть в тебе чужака. Так и во всем. Сперва я ходил с палкой, как и подобает в шестьдесят семь лет. Но суть не в возрасте. Я просто ослабел, растерялся. Там я проходил ровно столько же, когда шел домой. А здесь мне не хватало сил. Люди не понимают такой тоски. Им кажется, тосковать можно лишь по небу, деревьям, женщинам. Словом, по родине. А у меня тоска не так конкретна. Ну хотя бы, к примеру, путь домой. Идешь спокойно, отдыхаешь и знаешь, что будет после каждого угла, фонаря, киоска. Здесь же я всему удивлялся. Это меня утомляло. Кроме того, приходил я не домой, а в «жилье». Устал от новизны, вот именно. Наверное, и палку завел, чтобы удивляться меньше. Или для того, чтобы земляки говорили: «Дон Рафаэль, там вы ходили без палки», а я бы мог ответить: «Да и вы не носили здешних курток». Они — мне, я — им. Удивлялся я, например, витрине, где лежали маски, очень яркие, просто колдовские какие-то. Никак не мог к ним привыкнуть, хотя они не менялись. Как увижу их, так хочу — или жду, скорее, — чтобы они изменились, и удивляюсь каждый день, что они те же самые. А палка меня выручала. Почему? Каким образом? А таким, что я мог на нее опереться, когда небольшое каждодневное разочарование грозило мне, то есть когда я видел, что маски все те же. Собственно, надежда моя не так уж нелепа. Маска — не лицо. Она ведь искусственная. Лицо меняется только после несчастного случая. Я имею в виду лицо, не выражение лица, то меняется часто. Маска же может меняться по тысяче причин. Ну скажем, опыта ради, или для забавы, или для удобства, или после починки, если что-нибудь испортится. Только месяца через три я понял, что от масок ждать нечего. Не изменятся, и не надейся. Тогда я стал смотреть на лица. В конце концов, это гораздо лучше. Лица не повторялись. Я смотрел на них и отказался от палки. Теперь мне не надо было на нее опираться, чтобы вынести удивление. Может, лицо меняется не за дни, а за годы, но те, что я видел (кроме худой, запуганной нищенки), были всегда новые. Я видел все классы общества; видел людей в роскошных машинах, и в дешевых, и в автобусах, и в креслах на колесиках, и даже тех, кто идет пешком. Теперь я не тосковал по старой знакомой дороге. В новом городе и путь ищешь иначе. Знаю, знаю, «искать свой путь» — не совсем то, но как еще назвать то, что мы делаем? Мы не совсем сбились с пути, и все же — сбились. Я это и сам понимал, но убедился вполне на первом уроке. Один ученик встал и сказал: «Разрешите спросить, учитель, почему ваша страна, либеральная демократия, так быстро стала военной диктатурой?» Я попросил его, чтобы он не называл меня учителем, у нас это не принято; на самом же деле я просто хотел подумать над ответом. Ответил я то, что все знали: процесс начался давно, в глубине, когда как будто бы царило спокойствие. Я написал на доске, какие он прошел стадии, охарактеризовал их, сделал выводы. Мальчик кивал. И в его умных глазах я прочитал, сколь ошибочен мой путь. С тех пор я каждый день иду домой по другой дороге. И возвращаюсь уже не в «жилье». Правда, это и не дом. Это — квартира, подобие дома, или, если хотите, конура с удобствами. А вот город мне нравится. Хорошо хотя бы то, что у здешних людей есть недостатки. Очень интересно их изучать. Конечно, и достоинства есть, но это скучно. Другое дело — недостатки. Скажем, банальность — поистине царство чудес, никак к ней не привыкнешь. Зачем далеко ходить? Моя палка — образец банальности; правда, теперь я хожу без палки. Когда я впадаю в банальность, я себя немного презираю, а это очень плохо. Нельзя себя презирать без достаточных оснований. У меня их нет.

В ИЗГНАНИИ (Зеленая лошадь)

Шесть месяцев назад в гостиничном номере чужого города он поскользнулся, упал и сильно ушиб голову. Потом началось отслоение сетчатки, теперь его оперировали. Врачи велели ему лежать две недели дома с повязкой на глазах, и он, конечно, полностью зависел от жены. Каждые три дня приходил хирург, разбинтовывал больной глаз, убеждался, что все в порядке, и снова его завязывал. Ему посоветовали хотя бы неделю никого не принимать, чтобы покой был полный. Зато он мог слушать радио и магнитофон. И, конечно, говорить по телефону.

Слушать радио было не скучно, как в спокойные времена, а иногда просто страшно — за январь года на городских помойках нашли десять или двенадцать трупов. Между новостями он слушал магнитофонные записи Шико Буарка, Вилъеттм, Начи Гевара, Сильвио Родригеса [194] и еще «Форель» Шуберта и какой-нибудь квартет Бетховена.

Кроме того, он что-нибудь воображал, это ему особенно нравилось. Казалось бы, ничего не делаешь, а все-таки похоже на творчество; ведь воображать еще интереснее, чем просто смотреть глазами на все, что предложит жизнь. Теперь было иначе. Теперь он сам измышлял и собирал реальность, а она вставала во всей красе на внутренней стенке закрытых глаз.

194

Современные латиноамериканские певцы.

Прекрасная игра. Подумаешь, например: сегодня я создам зеленую лошадь под дождем — и, пожалуйста, она появится на обороте неподвижных век. Он не решался пустить ее вскачь или хотя бы рысью, врач приказал, чтобы зрачки не шевелились, а он толком не знал, открыв эту забаву, чувствует ли закрытый глаз движение лошади. Зато он вволю выдумывал статические картины. Ну скажем: трое детей (два беленьких, один черный, как на рекламе североамериканских монополий), первый — на роликах, второй — с кошкой, третий — с мячом. Или — а что такого? — голая девица; все ее стати он тщательно продумывает прежде, чем, составить облик. Или общий вид пляжа в Монтевидео, один кусок — пестрые зонтики, другой — почти пустой, только бородатый старик в шортах, а рядом — собака, которая преданно смотрит на него.

Неожиданно зазвонил телефон, и он легко дотянулся до трубки. То была старая приятельница, она знала об операции, но про здоровье не спросила. К тому же она знала, что квартира на Лас-Эрас-и-Пуэйредон не выходит на улицу, только в окошко ванной виден кусочек площади. Тем не менее она сказала: «Выйди на балкон, посмотри, как красиво маршируют солдаты». И повесила трубку. Тогда он сказал жене, чтобы та посмотрела из ванной. Этого надо было ждать — прочесывают город.

«Придется кое-что сжечь», — сказал он и вообразил, как встревожен — но смотрит жена. Несмотря на спешку, он попытался ее успокоить: «У нас ничего запрещенного нет, но, если они придут и увидят то, что можно купить в любом киоске — речи Гевары, или Вторую Гаванскую декларацию (я не говорю о Фаноне, Грамши и Лукаче, их они не знают), или номера «Милмтансии» и «Нотисиас», могут быть осложнения».

Она жгла книги и газеты, поглядывая время от времени на площадь. Пришлось открыть другие окна (они выходили в садик, разделявший два дома), чтобы не задохнуться от дыма и запаха. Длилось это двадцать минут. Он помогал ей: «Смотри, на второй полке, слева, четвертая и пятая книги, это «Эстетика и марксизм» в двух томах. Видишь? Так. А на нижней — «Рассказы о революционных боях» и «Государство и революция».

Она спросила, надо ли жечь «Социалистический кинематограф» и «Маркс и Пикассо». Он сказал, чтобы сперва сожгла другие. «Эти еще ничего. Не бросай пепел в мусоропровод. Попробуй спустить в уборную». От дыма он немного закашлялся. «Глазам не повредит?» — «Может, и повредит. Что ж, надо выбирать меньшее зло. А вообще, не думаю. Они хорошо завязаны».

Телефон опять зазвонил. Та же приятельница: «Ну как? Хорошо маршировали? Жаль, быстро кончилось». «Да, — сказал он, тяжело дыша, — очень красиво. Какая дисциплина, какие краски! С детства люблю, когда маршируют. Спасибо, что позвонила».

«Ладно, больше не жги, сегодня хотя бы. Ушли». Она тоже перевела дух, собрала на совок остатки золы, спустила в уборную, посмотрела, смыла ли ' их вода, и, расслабившись, села на кровать. Он нашел ее руку. «Завтра остальное сожжем, — сказала она. — Помедленней, поспокойней». — «Жалко. Некоторые тексты мне бывают нужны».

Потом он постарался думать о зеленой лошади под дождем. Почему-то она стала караково-черной, а на ней сидел человек в кепи, но без лица. Во всяком случае, он не мог разглядеть лицо на внутренней стенке век.

БЕАТРИС (Времена года)

Времена года — это зима, весна и лето. Зимой бывают теплые шарфы и снег. Когда старики и старушки зимой трясутся, про них говорят, что они дрожат от холода. Я не дрожу, потому что я не старушка, а девочка, и потом, я сажусь у отопления. В картинках и книгах зимой санки, но здесь их нет. Снега здесь тоже нет. Зима тут очень скучная. Дует страшный ветер, он свистит в ушах. Дедушка Рафаэль иногда говорит, что он уедет на зимние квартиры. Лучше бы он ехал на летние, а то он будет дрожать, он уже пожилой. Надо говорить «пожилой», а не «старик». У нас один мальчик сказал, что его бабушка — гадкая старуха. Я ему объяснила, что надо говорить: «гадкая и пожилая».

Еще все очень любят весну. Мама ее не любит, потому что весной аристовали папу. Нет, надо писать «арестовали», через «е», но слово и так, и так очень противное. Была весна, и на папе был зеленый свитер. Весной бывают и хорошие вещи, например, мой друг Арнольдо дает мне свои ролики. Он давал бы их и зимой, но Грасиела говорит, что я расположена к простуде и непременно заболею. У нас в классе больше расположенных нет. Грасиела — моя мама. Еще весной очень хорошо, что цветут цветы.

Летом лучше всего, потому что солнце есть, а уроков нету. Летом дрожат только звезды. Люди потеют. Пот — вроде воды. Когда потеешь зимой, это значит, у тебя бронхит. Летом у меня потеет лоб. Летом беглые преступники ходят на пляж, потому что в купальном костюме никто их не узнает. На пляже я преступников не боюсь, а боюсь собак и больших волн. Моя подруга Тересита не боялась волн, она очень храбрая, и один раз чуть не утонула. Какому-то дяденьке пришлось ее спасти, и теперь она тоже боится волн, а собак все равно не боится.

Грасиела, моя мама, часто говорит, что есть еще одно время, осень. Я говорю, может быть, и есть, только я ее не видела. Грасиела говорит, что осенью много сухих листьев. Хорошо, когда чего-то много, хотя это и осенью. Никак не пойму, что за осень, потому что тогда не тепло и не холодно, как же одеваться? Наверное, поэтому я и не знаю, когда бывает осень. Если не холодно, я думаю, что лето, а если не жарко, я думаю, что зима. А на самом деле осень. У меня есть одежда для зимы, для весны и для лета, но осенью она не годится. Там, где папа, сейчас осень, и он мне написал, что очень рад, потому что сухие листья летят к нему сквозь решетку, а он себе представляет, что это мои письма.