Избранное (сборник)

Так шел я босиком по всплывшей Москве, будто из лесу после дождя, когда усталым ногам чудесно ступать по теплым лужам в той легкой печали, без которой нет истинного счастья…

Я написал эти слова и задумался. Счастье?.. Да правда ли чувствовал я тогда счастье или наделяю им сейчас, из дали лет, свою молодость? Уж больно плохо оборудовано для счастья было то грозное время, когда, опробовав оружие в Испании, фашизм готовил мировую бойню. Да, это так, но счастье все-таки было, и не с молодого дуру и не сослепу. Мы знали – говорю от лица своих сверстников, – что решающая схватка с фашизмом неизбежна, что мы зреем жатвой будущей кровавой и беспощадной войны, но мы держались, как жители гор, сызмальства ведающие свою предназначенность долгому веку. И это правда. Правда целого поколения…

А дома мне сказали, что пропал Джек. Ушел с утра и не вернулся.

– Придет! Он и раньше так делал.

– Ну что ты сравниваешь! – сказала мать. – Там ему было все знакомо, а здесь… Ему же ничем здесь не пахнет. Наверное, он ушел туда.

– Куда? – спросил я тупо.

– Домой. В Армянский.

Мать была права. Джек отправился назад, к старому порогу, потому что не признавал своим домом иного места. Он не владел человечьим даром самоубеждения, и его преданное сердце не поддавалось на уговоры.

– А может, он доберется?

– В такой ливень?!

Я вспомнил потоки воды на улицах, распахнутые люки, а ведь среди многочисленных предков Джека не было водолаза…

Комаров

Когда облака наплывали на солнце, вода в заливе из голубовато-белесой становилась сизой с тусклым, свинцовым отсветом. Большой, гладко вылизанный волнами камень, торчавший метрах в пяти от берега, тоже темнел, и от него ложилась на воду бархатистая черная тень. Колеблемая волной тень то укорачивалась, то удлинялась, и мне стало казаться, будто у камня плещется черный тюлененок.

– Комаров, перестань! Слышишь, что тебе говорят, Комаров!

Уже не в первый раз звучал за моей спиной этот скрипучий женский голос. И всякий раз он призывал к порядку какого-то Комарова. «Беспокойный мужчина, – подумал я о Комарове. – Чего он там колобродит?» Но повернуться было лень, а к тому же посмерклось, и у большого камня вновь заиграл черный тюлененок. Видение обрело странную устойчивость: чем дольше я смотрел, тем труднее было представить, что это всего лишь клочок тьмы.

– Комаров, в последний раз говорю: оставь Рыжика в покое! – вновь проскрипело за моей спиной. – Встань, Комаров!

– А я ничего не делаю! – послышался сиповатый, недовольный голос.

Я оглянулся и уперся взглядом в пуп, похожий на отпечаток гривенника [13] в песке. Неподалеку от меня стоял четырехлетний человек, совершенно голый, если не считать высокой белой панамы, лихо нахлобученной на одно ухо. Из-под панамы серьезно и чуть удивленно глядели два круглых бутылочного цвета глаза. Рожица у Комарова курносая, веснушчатая и самая продувная. Над Комаровым склонилась рослая, грузная женщина в зеленом шелковом платье. При малейшем ее движении жесткий шелк рассыпал сухой треск электрических разрядов. Позади воспитательницы, подставив солнцу спины с острыми уголками лопаток, лежали двадцать – двадцать пять сверстников Комарова.

13

Г р и в е н н и к – десятикопеечная монета.

– Ты зачем закладывал ногу на Рыжика! – негодующе воскликнула воспитательница, и в лад ее скрипучему голосу рассыпались трескучие искры шелка.

– А чего он лежит, как мертвый! – отозвался Комаров.

– Зачем ты кидал песок в глаза товарищам?

– Кто кидал? Я его сеял. Это ветер.

Мудрая обоснованность ответов Комарова явно ставила в тупик воспитательницу.

– Тяжелый мальчик! – вздохнула она.

– Я не тяжелый, – возразил Комаров и похлопал себя по животу. – Я после обеда тяжелый.

Подошла молодая женщина в белом халате с повязкой медсестры на рукаве и молча показала на часы.

– Подъем! Подъем! – закричала воспитательница и, как клуша крыльями, замахала короткими полными руками, родив настоящую электрическую бурю. – Одеваться и строиться!

В воздухе послушно замелькали кусочки ситца – короткие ребячьи трусики, посыпался песок из сандалий, и вот уже первые пары чинно подравниваются в затылок, и только Комаров, голый и сумрачный, не притронулся к одежде.

– А купаться кто будет? – хмуро бормотнул он как бы про себя.

– Во всяком случае, не ты! – съязвила воспитательница, но, видимо зная, что от Комарова так просто не отделаться, сочла нужным добавить: – Врач запретил купаться: вода слишком холодная.

– Дети могут простудиться? – серьезно спросил Комаров.

– Хватит разговоров! Одевайся!

Комаров с ожесточением схватил трусики, но почему-то не надел их сразу, а сперва занял место в строю и лишь тогда, сделав из штанины кольцо, сунул в него ногу.

– Пошли!

Воспитательница хлопнула в ладоши, строй колыхнулся, двинулся и тут же пришел в замешательство. Писк, гам, волнение. Что случилось? Комаров споткнулся, повалил идущего впереди мальчика, тот в свою очередь опрокинул следующего. Воспитательница навела порядок. Новая команда – и новая свалка.

– Что с вами, дети?

– Комаров падает…

– Комаров, выйди из строя!

Комаров добросовестно пытается выполнить приказание, делает странный, укороченный шаг и падает на песок.

– Что с тобой, Комаров?

– Плохо мое дело, – сказал Комаров, поднялся, шагнул и вновь упал.

– Что это с ним? – В голосе воспитательницы отчаяние. – Неужели солнечный удар?

Товарищи Комарова очень довольны, они весело смеются, затем один из них говорит:

– Нина Павловна, он обе ноги в одну штанину сунул.

У воспитательницы, верно, никогда не было собственных детей. Она обескураженно смотрит на Комарова, точно не зная, как помочь беде, затем нагибается и неумело выпрастывает ногу Комарова из штанины.

– Зачем ты это сделал? – говорит она, распрямляясь.

– Так интересней, – спокойно и благожелательно поясняет Комаров и, вдруг осененный новой идеей, спрашивает: – Нина Павловна, а что такое человек?

– Не знаю! – раздраженно отмахнулась воспитательница, и я подумал, что она сказала правду.

Группа тронулась дальше и вскоре скрылась в прибрежном сосняке.

А через несколько дней я снова встретился с Комаровым. Я возвращался с моря по крутой песчаной улице. Вдоль правой ее стороны тянулась изгородь, дальше круто вверх забирал густой сосняк; по левую же сторону раскинулись пустыри войны, не обжитые до сих пор; они густо поросли папоротником и какими-то непривычного вида хвощами, едко пахнущими скипидаром.

И вот когда я поравнялся со штакетником, одна из планок его вдруг сдвинулась в сторону, в широкой щели показалась маленькая, иссеченная белыми травяными порезами нога в сандалии, затем панамка, похожая на поварской колпак, загорелая испачканная рука и, наконец, вся фигура моего пляжного знакомца. Он вылез, осмотрелся кругом – я почувствовал на себе его настороженный взгляд и сделал вид, что он меня нисколько не занимает. Тогда он аккуратно поставил планку на прежнее место и залился долгим торжествующим смехом. Не было никаких сомнений: Комаров совершил побег.