Избранное в 2 томах. Том 1

— Это измена! — взорвался Воропаев.

— Поразительно! Да как ты смеешь! — вскочила и Муся. Тося тоже встала, бледнея и поправляя пенсне.

— Я попросила бы вас, дорогая сестрица, — она всегда переходила на «вы», когда ссорилась и бранилась с сестрами, — я попросила бы вас вести себя культурно и оставить наконец этот мужицкий тон…

— Ты дура!

— Ты сама дура!

— Ты идиотка!

— Сама!

— А еще курсистка!

— Да уж не засидевшаяся невеста!

Муся даже затопала ногами и расплакалась от бессильной ярости. Мы все окружили сестер, готовых кинуться друг на друга, умоляя их не ссориться из-за «политики».

— Мария Карповна! Антонина Карповна!

Тося успокоилась первой и, подернув плечиком, отошла прочь.

— Тоже еще! Подумаешь! И чего она на меня накинулась? У нас в Киеве каждый студент знает, какие есть политические партии и даже какие у них программы. Ведь каждому дураку известно, что есть пораженцы, так при чем тут я? Циммервальдовцы, они призывают армии повернуть оружие против своих же правительств и устроить у себя революцию — так мне за них отвечать? Или украинские эсеры хотят победы немцев, чтобы присоединить Украину к Австрии — так я, что ли, виновата?

Муся встала и демонстративно объявила самым громким голосом:

— Господа! Прошу, мороженое нас ждет! Нюся! Ася! Займитесь своими кавалерами.

Она взяла под руку Воропаева и вышла, Репетюк немедленно предложил руку Тосе. Муся явно отдавала предпочтение Воропаеву, и, ей назло, Репетюк, направляясь к столу, был исключительно галантен с Тосей и даже демонстративно заговорил с ней по-украински.

Мы не заставили себя долго просить и мигом уселись за стол.

Но тут из-за дома вдруг донесся невообразимый крик и шум. По крайней мере полсотни пронзительных женских голосов отчаянно вопили все враз и на самых высоких нотах. Мы бросились в конец террасы, откуда был виден двор за углом. Муся замахала руками, пытаясь удержать нас и успокоить.

— Не волнуйтесь, господа! Пустяки. Это бабы. Солдатки. Они чуть не каждый день тут устраивают концерты! — И Муся зажала уши розовыми пальчиками в золотых колечках.

— Пана! Пускай пан сам выйдет! Не хотим приказчиков! С самим паном говорить будем!

Из глубины двора, прямо к помещичьему дому двигалась порядочная, больше чем в полсотни, толпа женщин. Женщины возбужденно размахивали руками, били кулаком о ладонь и вызывающе подбоченивались. Выкрики их адресованы были худенькой, невзрачной фигурке, появившейся перед ними. Это был пожилой человечек, с бритым подбородком и длинными, опущенными книзу желтыми усами, в синей фуражке, белом парусиновом пиджаке и высоких сапогах. В руке он держал плетку. Толпа женщин напирала на него, и он отступал, пятился к дому, раскорячившись и широко раскинув руки, как бы пытаясь остановить женщин, оттолкнуть их назад. Это был, несомненно, эконом или управитель. Бабы не хотели разговаривать с ним, они требовали самого пана.

— Ах! — всплеснула руками и закатила глаза Нюся. — А папочка спит. Они же его разбудят!

— Пускай пан выйдут! Пускай сам пан!

— Девушки! — прикрикнула Муся на горничных, которые стояли, растерянные и бледные, поглядывая во двор. — Бегите же, скажите, чтобы они перестали. Папа спит.

Девушки бросились в сад, через калитку во двор, но тут же, у забора, стали, испуганно прижавшись к деревьям и с любопытством выглядывая оттуда. Близко к толпе они подойти не решились.

— Пана! — вопили женщины. — Пана! Па…

И вдруг наступила полная тишина. Крики женщин оборвались на полуслове. Управитель повернулся вокруг собственной оси и рысцой затрусил к дому, к дворовому крыльцу. Там, на крыльце, стоял высокий, дородный мужчина с холеными усами и нечесаной шевелюрой, в шелковой расстегнутой рубашке и накинутом поверх нее пестром, персидкого узора, халате. Это был сам хозяин, Асин, Нюсин, Тосин и Мусин отец. Левой рукой он придерживал полы халата, в правой, опущенной вниз, держал короткий, отделанный перламутром и серебром стек.

— Что там такое случилось? — заговорил хозяин и зевнул. Он как раз задремал перед ужином. Так сладко спится под вечер, и вот эти бешеные скандалистки помешали ему. — Отвечайте же, что там такое?

Женщины молчали. Было странно видеть их сейчас, только что так вопивших, подымавших такой шум. Они стояли тихие, потупив взор, опустив головы, переминаясь с ноги на ногу, теребя фартуки или запаски. Они не смели заговорить… Руки их были черны от земли. Лица черны от ветра и солнца, глаза — от дум, печали и забот. Тела — худые, изможденные — светились сквозь прорехи кофт и сорочек. Они тяжко трудились всю свою жизнь. Но говорить они не умели и не осмеливались.

Помещик надменно вздернул брови и похлопал себя стеком по ноге.

— Ну?

Управитель изогнулся чуть ли не вдвое и подбежал к крыльцу. За пять шагов он скинул картуз и отвел его и сторону в широком, почтительном, чуть не земном поклоне. Его длинные усы шевелились и прыгали. Губы — то ли жевали, то ли дергались с перепугу.

— Прошу пана… — начал было он, но помещик отстранил его, слегка стукнув стеком по плечу.

— Погоди, Петрович! Пускай сами скажут.

На этот раз в голосе помещика уже не слышалось последремотной сладкой истомы. Голос звучал твердо, тонко и властно.

Толпа женщин дрогнула и потихоньку стала отступать.

Но тут же и остановилась. Сзади вдруг раздался насмешливый и дерзкий, чуть картавый мужской голос:

— Что ж, цокотухи, покричали, повизжали, погрозились, да и на попятный? Они, ваше благородие, до вас с просьбой, значится, пришли.

Женщины остановились, и помещик посмотрел поверх их голов туда, откуда донесся неожиданный мужской голос.

— А это кто же за всех отвечает? — негромко спросил он.

— Я… — так же негромко ответил картавый.

— Кто я? — громче переспросил помещик.

— Да я же, — громче ответил и голос. — Яков…

— Яков? Ну выходи сюда, Яков! Поближе. Чтоб мне на тебя посмотреть, каков ты есть?

Группа женщин дрогнула и раздалась. Через проход, не спеша, словно стесняясь, вышел вперед уже знакомый нам солдат Яков Юринчук. Он остановился посреди двора и насупился. Пан несколько секунд похлопывал стеком по поле халата, искоса поглядывая на Якова. Потом вынул портсигар, достал папироску и не спеша прикурил от спички, торопливо и угодливо поднесенной управителем. Тогда только он снова обернулся к Якову.

— Тебе, Яков, еще сколько до конца побывки осталось?

Яков пожал плечами и не ответил. Смотрел он куда-то мимо лица помещика, на навес над крыльцом.

— А? — переспросил помещик.

— Недели две, — нехотя обронил Яков.

— Две недели? Ого! Что ж, надоело тут, что ли, снова потянуло на позиции, в окопы, на фронт?

— Мне не на фронт, — так же нехотя пробормотал Яков, — мне в слабосильную еще, а потом на муштру.

— А-а? А можно прямо на фронт. Можно! Я тебе могу в этом помочь. Вот буду завтра в городе, зайду к коменданту. Комендантом у нас барон Ользе, кажется? Ага, прекрасно, он мне как раз родня. Прекрасно! Я тебе это могу устроить! Могу!