Избранное в 2 томах. Том 1

«В тяжелую годину ниспосланных русскому народу великих страданий… дабы облегчить народу нашему единение и сплочение… Признали мы за благо… отречься от престола… Передаем наследие наше… брату нашему… Михаилу Александровичу…»

Мы слушали ошеломленные. Что такое? Отрекся? Перестал быть царем? Да это же историческое событие! В какие дни довелось нам жить!

Зилов окончил. Руки у него дрожали. Он никак не мог сложить бумажку и засунуть ее в карман. Но когда он вынул руку снова, она не была пуста. В ней оказалась длинная и узкая измятая красная ленточка. Зилов вытащил ее и быстро-быстро стал рвать ее на куски. Мы молчали. В классе было так тихо, как будто урок Богуславского уже начался. Красные ленточки Зилов бросал на первую парту, оттуда их перебрасывали на вторую, на третью, по всему классу. По кусочку каждому — приколоть на грудь, обмотать вокруг пуговицы. Вдруг с последней парты сорвался Воропаев и побежал по проходу. Он вскочил на кафедру. Навстречу ему Зилов протянул последний красный обрывок. Воропаев схватил его и обернулся к классу. Лицо его раскраснелось от волнения. Пальцы торопливо обматывали пуговицу красным обрывком.

— Господа! — крикнул Воропаев, и голос его вибрировал. — Господа!.. Пусть этот великодушный поступок навсегда останется в нашей памяти…

Кое-кто неуверенно крикнул «ура».

— И да здравствует наш молодой государь император Михаил Второй… Боже царя храни-и-и… — Воропаев запел.

Зилов стоял белый как стена. Он не ожидал этого. На третьей пуговице у него, а теперь уже и у каждого из нас, у каждого из поющих «боже царя», красным маком цвели обрывки его узкой красной ленточки.

Дверь отворилась снова, и на пороге показался инспектор. Он взглянул на класс, и хор заметно окреп — пели почти все. Сжатые губы Зилова посинели и подергивались. Воропаев вытянул руки по швам и стоял смирно. Склонив голову, инспектор подождал, пока мы закончим. Тогда он сделал два широких шага и, взволнованный, взошел на кафедру. Зилов и Воропаев сели на свои места. Зилов был бледен и, казалось, похудел. Воропаев сидел красный и торжественный. Словно это именно он «помазал» на царство царя Михаила Второго…

Целую минуту — эта была одна из самых долгих минут в нашей жизни — Богуславский обводил глазами класс, внимательно приглядываясь к нам. Он хотел проникнуть своим водянистым бесцветным взглядом сквозь наши застегнутые на пять пуговиц куртки, сквозь наши груди прямо в сердца. Но красные ленточки на третьей пуговице приковали его взгляд. Одну за другой, все сорок, пересчитал он третьи пуговицы. Даже у Эдмунда Хавчака на третьей пуговице цвел красный бантик. Инспектор ежеминутно менялся в лице. Он вдруг краснел, потом бледнел, потом лоб его орошался потом. Затем он снова краснел. Наконец он поднял правую руку и воздел указательный перст. Медленно и тяжело обвел он перстом круг на уровне третьей пуговицы гимназических курток, находившихся перед его глазами.

— Снимите! — приказал он.

Мы вздрогнули.

Инспектор опустил руку, откинулся и пробежал взглядом по нашим лицам. Но мы скосили зрачки и уставили на него спасительные — широкие, невинные и благонадежные — невидящие глаза. Теперь перед нами стояло два, три, четыре инспектора.

— Снять… немедля, — снова пропищали четыре инспектора.

Мы не двигались. Мы окаменели. Было нестерпимо страшно. Так миновала вторая из самых долгих минут в нашей жизни. Казалось, она никогда не кончится…

Наконец инспектор заговорил опять. Это был голос тихий, ласковый, мягкий и вкрадчивый. Так говорит добрый дядюшка со своим любимым, но непослушным племянником:

— Господа, — говорил добрый дядюшка, — я очень рекомендую вам хорошенько поразмыслить над тем, что вы делаете… Вы готовы совершить неосмотрительный и непоправимый для всего вашего будущего шаг… — Он помолчал несколько секунд. — Имейте в виду, господа… — голос его дрогнул, — имейте в виду, господа, что ничего еще твердо не известно…

Мы не двинулись. Тяжко страдая, вздохнул Хавчак. Мы молчали. Так прошла третья из самых долгих минут в нашей жизни.

Инспектор спустился с кафедры и сделал шаг к двери. На пороге он остановился.

— Мы не будем сейчас заниматься, — сказал он. Голос его звучал надтреснуто и сипло. — Я предлагаю вам поразмыслить этот час, а на следующей переменке… мы еще… побеседуем…

Он вышел. Усталые, измученные, обессиленные, мы упали на наши места.

Царь Николай Второй отрекся от престола. Мы его немножко знали — царя Николая Второго. Он был в точности такой, каким его рисовали на портретах: среднего роста, приглаженные на левый пробор волосы, рыжая бородка, прозрачные голубоватые глаза, бессмысленная улыбка на губах. Почти каждый год он проезжал через нашу станцию, направляясь в Крым, в Ливадию, свою летнюю резиденцию. Тогда из лежащих вдоль полотна и привокзальных улиц выгоняли жителей, окна домов, выходившие на железную дорогу, забивали досками накрест, и шпалерами — спиной к колее и царскому поезду, лицом сюда, к забитым накрест окнам, — выстраивались стрелки. В здании вокзала были у нас специальные роскошные царские покои. Проездом Николай Второй неизменно съедал у нас на вокзале шашлык. Его как-то особенно — слава об этом гремела на всю Российскую империю — умел готовить сам владелец буфета и всех остальных буфетов нашей железной дороги татарин Кабутаев. За этот шашлык Николай Второй подарил татарину Кабутаеву бриллиантовый… крестик на шею. Подавая ежегодно очередной шашлык к столу Николая Второго, правоверный мусульманин Кабутаев должен был надевать на шею, поверх воротничка и галстука, царский подарок — бриллиантовый крест…

Красные ленточки следовало бы с пуговиц снять. Не стоило совершать неосмотрительный и непоправимый для всего нашего будущего шаг. И вообще к чему красные ленты, если один царь уходит и приходит другой? Воропаев ленточку отвязал…

Но однажды довелось близко увидеть Николая Второго и нам. Это было несколько лет назад, весной. Мы с утра пришли в гимназию, как обычно. Вдруг по классам забегали классные надзиратели. Уроки на сегодня отменялись. Всем нам предложено было пойти в парикмахерские и остричься наголо. Потом нас построили на гимназическом дворе. Стриженые головы наши купались в теплых лучах весеннего солнца. Директор выходил на крыльцо и патетически восклицал: «Здрасьте, мои гимназисты!» — «Здрам-жлам-ваш-императ-величество!» — орали мы. «Как проходит ваша жизнь и учение?» — «Покорно благодарим, ваш-императ-величество!» — «Учитесь и растите на славу родине». — «Рады стараться, ваш-императ-величество!» — «До свидания, дети!» — «Ура!» Мы подбрасывали вверх фуражки и бежали вдоль фронта, как бы за отъезжающим поездом… После обеда нас привели на вокзал и построили. Наконец подошел поезд. Из царского вагона вышел жирный, дебелый седой человек, весь в орденах и лампасах. Он что-то сказал, обратившись к нашим рядам. «Здрам-жлам-ваш-императ-величество!» — восторженно ответили мы. Мы забыли, что царь-то рыжий, а не седой. Это был всего лишь министр двора Фредерикс. А тут на ступеньках вагона появился и в самом деле Николай. Он был точь-в-точь как на своих портретах. «Урррааа!» — отчаянно завопили мы. Николай Второй приложил руку к козырьку и заулыбался. Гимназические фуражки роем взлетели в небо. Минуты две Николай держал руку у козырька и шевелил губами. Он что-то пытался нам сказать. Возможно, как раз те самые фразы, которые так старательно разучивал с нами директор. Но это было невозможно — мы орали «ура» не умолкая и кидали в воздух фуражки. Николай махнул рукой и вернулся в вагон… Когда поезд двинулся и мы наконец перестали кричать «ура», мы вдруг увидели директора. Оп стоял под фонарем и заливался слезами. Как будто бы ему только что поставили три по поведению. Группа подлиз и подлипал толпилась вокруг него. «Что с вами, Иродион Онисифорович?» — сам чуть не плакал Эдмунд Хавчак. Директор положил руку на стриженую голову Хавчака, шмыгнул носом и попытался утереть слезы платком.

— Детки, детки! — всхлипывал директор, — вы еще столь молодые, а уже сподобились увидеть сей прекрасный лик. А мне только на пятьдесят пятом году жизни выпало счастье лицезреть нашего царя-богоносца!.. — Он молитвенно возвел горе залитые слезами глаза. — Господи, ныне отпущаеши раба твоего по глаголу твоему с миром…

Нет, снимать красную ленточку не следовало!

Но пока мы пробовали поразмыслить над всеми происшедшими событиями и над словами инспектора, новое явление поразило нас. Дверь отворилась в третий раз, и на пороге показался человек с рыженькой бородкой, в черной шинели. Конец света! Чужие люди начали заходить в гимназию и прямо в шинелях и галошах врываться в классы. Через левое плечо и спиралью вокруг левой руки у человека в черной шинели обвивался на манер аксельбанта широчайший и длиннейший красный шарф. Петлицы на шинели были голубые — студенческие.

Не переступая порога, студент взмахнул правой рукой.

— Товарищи! — крикнул он.

— Уррааа! — диким, сверхъестественным ревом ответили мы ему.

Во-первых, это оказался Митька Извольский. Мы все знали, что три месяца назад он был арестован и исчез. Во-вторых, плечо и руку его обвивал широкий красный шарф. Такой же красный, как и наши ленточки на третьей пуговице. В-третьих, это был настоящий человек из настоящего мира, оттуда, где люди живут полной жизнью, а не только учат уроки и получают единицы. Вот кто расскажет, объяснит и растолкует нам все, абсолютно все. Вот кто посоветует нам, делать ли нам непоправимый шаг, рискуя всей будущей жизнью. И, наконец, нам в класс брошено с порога совершенно неожиданное, необыкновенное, впервые услышанное слово:

— Товарищи!

Мы — товарищи! Это к нам обратились — товарищи. Сам Митька Извольский назвал нас товарищами! Ура!!!

— Товарищи гимназисты! — крикнул Извольский. — Выходите все на улицу!.. Присоединяйтесь к восставшему народу!.. В Петрограде революция!..

Сердца наши екнули. Революция!

— Кровавому самодержавию конец! — выкрикивал Митька Извольский. — Да здравствует свобода!

Лавиной мы ринулись к двери. Изо всех классов гимназисты уже высыпали в коридор. Педагоги испуганно и растерянно жались к стенкам. Митька Извольский подбегал к одной двери за другой и выкрикивал свой необыкновенный призыв. Глаза его горели, волосы, борода и красный шарф развевались.