Избранное в 2 томах. Том 1

Мы уже не кричали «ура». Сил больше не было. Криком «ура» уже невозможно было выразить восторг, который мы испытывали. Свобода — это так прекрасно! Сейчас мы изберем президиум, потом проведем торжественное заседание. Как совсем взрослые. Да какое там — взрослые? Ведь неделю назад и взрослые не могли об этом мечтать. Мы выберем из нашей же среды наших собственных товарищей, и они теперь будут распоряжаться нами, они станут чуть не высшей властью в гимназии… Тут уж не до криков «ура»!

В ученический революционный комитет — так мы его назвали — выбрали семь человек. От восьмого класса — Каплун и Столяров от нашего — Пиркес и Репетюк, от шестого, пятого и четвертого по одному — Крижицкий, Кабутаев, Рябошапка. Четыре младших класса представителей в комитете не имели. Председателем комитета был избран Каплун.

С первым вопросом покончено, и первых наших избранников мы торжественно приветствовали громовыми аплодисментами.

Когда аплодисменты стихли, снова поднялся Каплун. Он попросил тишины. Он добился ее немедленно. Никакой Пиль, Вахмистр и даже Мопс не могли бы так быстро утихомирить две сотни гимназистов, собравшихся в одной комнате. Ведь просил тишины первый наш представитель.

Когда в зале стало абсолютно тихо, Каплун сказал:

— Товарищи! Три дня тому назад революционный народ обезоружил всех унтеров и вахмистров царской полиции. Но революционный народ вправе призвать нас с вами к суровой ответственности перед свободой и революцией. Ибо в горячке и подъеме первых дней мы забыли обезоружить жандармского вахмистра, приставленного к нам самим!

Зал загудел и затопал ногами.

Каплун вторично поднял руку, прося внимания и тишины.

— Какие обвинения мы можем предъявить инспектору нашей гимназии Юрию Семеновичу Богуславскому? Я скажу коротко, товарищи. Он жандарм, шпик и тиран. Этого достаточно, эти обвинения мы бросаем ему в лицо.

Каплун взмахнул рукой и указал пальцем на дверь. Невольно все взоры обратились туда. Там, за большим дверным стеклом, заглянуть в которое из коридора мог один только высоченный Богуславский, — там, за стеклом, висело в воздухе лицо. Это был он, Богуславский. Это была его широкая, мясистая физиономия с маленькими бесцветными глазками. Он смотрел сюда, на нас, на две сотни гимназистов его гимназии, собравшихся здесь, чтобы выкинуть из гимназии его.

Странные чувства в эту минуту зашевелились в наших сердцах. Мы осознали свою силу, и нам вдруг стало жаль инспектора. Ведь, в самом деле, сколько лет мучил и притеснял нас этот человек, сколько горя и бед вытерпели мы от него, вот собрались его выгнать, и вдруг в наших сердцах пробудилось к нему сочувствие. Ведь — революция! Так хотелось всех любить, всем прощать, быть великодушными. Так хотелось забыть обиды, зачеркнуть грехи. Ведь такой был тогда строй: Кассо, старый режим, самодержавие…

Кроме того, четыре года тому назад этот господин напечатал известную книгу, которая, как вы помните, выдавалась каждому гимназисту для воспитания в нас верноподданических чувств и преданности монархии! Эта брошюра называлась «Трехсотлетие дома Романовых». Можем ли мы стерпеть, чтобы автор «Трехсотлетия дома Романовых» руководил нами и воспитывал сынов свободного народа?!

Кто-то фыркнул, кто-то запротестовал, но его тут же утихомирили.

— Долой! — вспыхнуло несколько возгласов в разных концах.

— Долой! — подхватили мы все, загораясь злобой.

Минутное чувство жалости исчезло. Мы снова остро ненавидели постылого инспектора. Мы сорвались с места и, обернувшись к двери, прямо к этой ненавистной роже, расплющенной там, за дверным стеклом, кричали наше двухсотголосое «долой!».

Лицо инспектора еще глядело на нас некоторое время, потом исчезло.

И в ту же секунду дверь отворилась.

Мы прямо онемели. Неужто?

Но вошел не он. Часто перебирая коротенькими ножками, размахивая руками и поблескивая вспотевшим лысым черепом, в зал влетел Аркадий Петрович. Рысцой он добежал до трибуны и поднял обе руки.

Нехотя мы смолкли. Педагогам вход на наше собрание был запрещен. Но это ведь Аркадий Петрович. С ним мы жили в мире и согласии. Кроме того, он избран в городской исполнительный комитет. Он — народный представитель.

— Господа! Товарищи! — закричал Аркадий Петрович, спеша и заикаясь. Он был очень взволнован. — Граждане! Я прошу позволить мне сделать заявление от нашего Временного революционного комитета…

Мы совсем затихли. Временный революционный исполнительный комитет собирался сделать нам какое-то заявление! Это интересно. Глядите, что творится на свете! Нам, гимназистам, желал сделать заявление сам исполнительный комитет! Народные представители! Те самые, которых выбирали под нашим почетным караулом!

— Господа! — затарахтел Аркадий Петрович. — Наш Временный революционный исполнительный комитет, узнав о вашем намерении немедленно освободить от должности инспектора гимназии Юрия Семеновича Вахмистра, то бишь, фу, черт, нет-нет, тьфу-тьфу! — Аркадий Петрович замахал руками, ногами и головой, открещиваясь от неосторожной обмолвки и отрекаясь от нее. — Вахмистра Семеновича Богуславского! Фу ты черт! — Мы покатились со смеху. — Господа! Внимание, внимание! Я вас прошу! Пожалуйста, тише! Воропаев, не кричите, пожалуйста! Кашин, я вас оставлю без обеда! Граждане! Товарищи!

Наконец мы успокоились, и Аркадий Петрович обрел возможность закончить свое заявление.

— Так вот, революционный комитет, конечно, полагается на вашу революционную совесть, но от себя считает нужным просить вас быть осторожными и рассудительными в разрешении этого вопроса, поскольку… поскольку по абсолютно точным и проверенным данным гражданин Юрий Семенович Богуславский является членом партии трудовиков. Так что, конечно, как вы видите, так сказать…

Вот когда в нашем зале наступила полная, абсолютная тишина. Мы умолкли и оцепенели. Член партии! Вахмистр! Автор «Трехсотлетия дома Романовых», организатор внешкольного надзора над гимназистами, тот самый, который отобрал у нас антивоенную прокламацию! Тот, кто приказал нам снять красные бантики третьего марта! Что за черт!

— Провокация! — вдруг крикнул Пиркес сзади.

— Пиррркес!!! — взвизгнул Аркадии Петрович, стукнув ладонью о кафедру и даже подскочив на месте. — Как вы смеете говорить это представителю революционного комитета? Я вас оставлю без… То есть, это контрреволюция, господа!

Мы разошлись тихо и без пения «Марсельезы»…

Под двумя знаменами

Двенадцатого марта старого стиля в нашем городе праздновали свержение самодержавия. Были назначены всенародная демонстрация, общегородской митинг и парад. В параде, кроме батальона георгиевских кавалеров, авиационного парка, сводного полка слабосильных команд, выздоравливающих и тыловых пополнений, случившихся в это время в городе, участвовали и мы — девяносто шестая этапная рота гимназистов.

С восьми утра мы находились уже в роте. Предстоящие события чрезвычайно взволновали нас. Демонстрация, первая в нашей, да разве только в нашей, жизни демонстрация и — парад! Мы пройдем через город церемониальным маршем. Мы!

В роту мы явились в старательно начищенных сапогах, шинели заправлены под ремни, на лакированных поясах с большими никелевыми гимназическими пряжками — солдатские патронные сумки. Мы накинулись на наши японские карабины с паклей, олеонафтом и тертым кирпичом. Наши винтовки должны сверкать, как золото, как серебро. Мы должны «показать»! В углу стояло уже прибитое к только что срубленному молодому грабу длинное красное гимназическое знамя — отныне наш прекрасный революционный стяг. Мы должны освятить его на сегодняшнем всенародном празднике восставшего народа.