Избранное в двух томах. Том I

Девушку звали Лена. Моя память хорошо сохранила ее тогдашний облик. Короткие темные пряди, торчащие из-под солдатской ушанки, овал чистых девичьих щек, две тоненькие нашивки младшего сержанта на темно-зеленом медицинском погоне — медсестра, похожая на других таких же. Но отличала ее упрямая складочка на подбородке и сосредоточенность во взгляде, в выражении лица даже тогда, когда она разговаривала, шутила или смеялась, как будто она все время прислушивалась к чему-то в самой себе. Была в ней своя, особенная строгость. Это бросилось мне в глаза сразу же, и Лена вызвала во мне какое-то странное любопытство.

Но обстановка в тот день совсем не располагала к тому, чтобы уделять внимание девушке. Мы продолжали отход, преследуемые немецкими танками. Только под вечер, когда уже стемнело, положение несколько стабилизировалось: откуда-то к нам подошли самоходки и батареи противотанковых пушек, полк стал в оборону, начал окапываться в мерзлой земле. Уже поздно ночью, покончив с делами на передовой, я пришел, чтобы немного отогреться, в крестьянский дом на окраине деревни, в котором, в тесноте да не в обиде, разместился почти весь штабной люд нашего полка. Среди телефонистов и связных, набившихся в тесную кухоньку, поближе к топившейся там печке, я заметил Лену. Подойдя к ней, я сказал:

— Ну, теперь вы можете спокойно разыскать свою часть.

Что-то дрогнуло в ее глазах при этих словах.

— Я позвоню в штадив, наведу справки, где сейчас ваши, — пообещал я Лене, — а утром отправитесь.

— Спасибо! — ответила она, но какая-то тревога почудилась мне в ее голосе.

Рано утром, уходя на передовую, я разыскал Лену среди спавших вповалку на полу и сказал ей:

— Ваши недалеко, километров девять отсюда, — я назвал населенный пункт, — можете отправляться.

— Да, да… — как-то рассеянно ответила она.

Когда я уже вышел во двор, меня окликнул девичий голос:

— Товарищ капитан!

Я оглянулся. Меня догоняла Лена.

— О чем я вас хочу попросить… — несмело начала она. — Можно мне остаться в вашей части?

— Но существует порядок… — начал объяснять я. — Ведь вас по прежнему месту службы могут посчитать дезертиром… Нет, нет, это очень сложно — из части в часть.

— Сложно, но возможно же?

— Если есть веские причины…

— Причина есть. И очень веская.

— Какая?

Лена опустила взгляд. Некоторое время мы шли рядом молча. Я чувствовал, что она не решается сказать мне что-то.

— Товарищ капитан, вы можете мне поверить? — едва слышно, шепотом спросила она наконец. — Мне трудно рассказать вам все. Но мне кажется, вы такой человек, которому рассказать можно… — Она помедлила. — Я больше не могу оставаться в той части, где служила. Где угодно служить, только не там. Только не спрашивайте почему — это очень личное…

— Хорошо, не буду спрашивать, если личное, — пообещал я и добавил в шутку: — Не стану узнавать, что вы там у себя натворили.

— Поверьте, ничего плохого я не сделала!

— Верю, — поспешил я успокоить Лену. Конечно, мне было любопытно знать, что у нее произошло там, где она служила. Неужели что-нибудь такое, чего она стыдится? Всякие встречаются девушки в армии… Но было в ее облике что-то, вызывавшее уверенность: к ней не пристанет грязь.

Я пообещал, что постараюсь уладить дело с ее зачислением к нам в часть. Когда я сообщил об этом нашему полковому врачу, тот, можно сказать, обеими руками уцепился за возможность заполучить еще одного санинструктора: у нас их очень не хватало. Врач сам взялся уладить дело с переводом через свое медицинское начальство и без особого труда сделал это. Так Лена осталась в нашем полку.

После этого мне приходилось видеть ее не так уж часто: ее направили санинструктором в один из батальонов. Лена не занимала какого-то особенного места в моих мыслях, но я помнил о ней, помнил ее откровенный разговор со мной и грусть в ее глазах, и мне хотелось при случае все же узнать, что заставило ее так настойчиво добиваться перевода с прежнего места службы. Но не будешь ведь расспрашивать ее специально…

Как-то ночью, было это в январе, когда мы совершали маневр в обход уже окруженного нашими войсками Будапешта, я на марше шел с головным батальоном — тем самым, в котором служила Лена. Шагая вдоль обочины шоссе, я угадал впереди, в силуэте невысокого, стройного солдатика, в ладно подогнанной шинели, без оружия и с толстой сумкой на боку, ее фигуру. Я догнал Лену. Она обрадовалась, увидев меня. Мы пошли рядом разговаривая…

Ничто так не располагает к откровенности, как ночная дорога, когда идешь с однополчанином вместе, и знаешь, что впереди еще много часов пути в ночной тишине, нарушаемой лишь неторопливым звуком шагов колонны. В такие минуты, когда коротаешь ночь на ходу, если еще не вымотан маршем и не устал до такого предела, что и слово сказать трудно, всегда тянет поговорить с тем, кто идет рядом, даже если вы и не очень близки были до этого друг с другом и ненароком, по необъяснимой потребности души, можешь раскрыть ему сокровенное, как и он тебе.

Так получилось и у меня с Леной. Почти не побуждаемая моими вопросами, она рассказала, что в артиллерийском полку, где она служила, ей нравился один лейтенант, командир огневого взвода противотанковых пушек в дивизионе, где она была санинструктором. Она видела, что и он неравнодушен к ней. Они ничего не успели сказать о своих чувствах, но уже знали, что любят друг друга. Это стало понятно и другим — на фронте в каждом все видно тем, с кем служишь. Понял это и командир дивизиона, человек недобрый и хитрый, давно и безуспешно добивавшийся благосклонности Лены. Его стараниями лейтенант был переведен в другой дивизион. Все-таки он и Лена иногда виделись. Но вскоре, это случилось осенью сорок третьего в боях за Киевом, лейтенант был убит. Лена после этого словно бы потеряла себя, ей казалось, как она призналась мне, что от нее осталась только оболочка. А ее командир между тем усилил свои притязания, что в то время было для нее особенно мучительно. Она пыталась перевестись куда-нибудь в другое подразделение, но командир дивизиона этому препятствовал — он надеялся, что ему удастся добиться своего. Не оставлял он своих попыток до самого последнего времени, и это стало для Лены совершенно невыносимым. И когда уже под Секешфехерваром, в сумятице отступления, Лена потеряла своих и прибилась к нашему полку, она, чтобы избавиться от измучивших ее бесконечных домогательств командира, решила больше не возвращаться в свой дивизион.

Мы пробыли с Леной в одном полку до самого конца войны. У нас не было преднамеренных встреч, но фронтовая жизнь не раз сводила нас вместе — на походе, на привале, в бою… Мы как-то незаметно стали друзьями. Этому не мешала разница в нашем служебном положении и возрасте в десяток с лишним лет.

Однажды, ранней весной сорок пятого, в степи под Балатоном на ночном привале, завершив свои дела только к тому времени, когда все уже спали, я, уставший донельзя, подошел к омету, возле которого многие устроились на ночлег, и ткнулся в солому рядом с каким-то солдатом, с головой укрывшимся плащ-палаткой. И сразу, как это бывает, когда очень устаешь, сон намертво овладел мной.

Уже на рассвете я проснулся от ощущения, что на меня кто-то смотрит, и встретился взглядом с глазами Лены. Они были рядом с моим лицом, почти глаза в глаза. Оказывается, тот солдат под плащ-палаткой, рядом с которым я, усталый, упал в солому, была Лена!

Видимо, она, проснувшись, уже давно смотрела на меня.

Как только наши взгляды встретились, ее ресницы дрогнули, прикрылись. Она сделала вид, что спит. Но я-то уже все успел понять по ее взгляду. Ее лицо было так близко к моему, что я губами ощущал тепло ее дыхания. Ее губы, чуть подрагивающие, только притворяющиеся сонными, были доверчиво близки… Но я не сделал того небольшого, совсем небольшого движения, которое, если бы я его совершил, могло бы значить много и многое переменить в наших отношениях с Леной. Я не мог сделать этого движения, потому что далеко от меня, но всегда и везде со мной, во мне была Рина.