Избранное в двух томах. Том I

Но одной ложки дегтя судьбе лейтенанта Макарычева, видимо, показалось мало. Получилось как-то так, без чьего-либо умысла, а просто в соответствии с заранее составленным графиком офицерских дежурств, что именно в тот день, когда взводу Макарычева были назначены повторные стрельбы с ходу, сам он оказался помощником дежурного по полку и не смог перед выходом на стрельбы быть в своем взводе — ни проверить, ни поговорить. Подменить же Макарычева не догадались.

Изнывая от тревоги за то, как пройдут повторные стрельбы, Макарычев не вытерпел и, без ведома дежурного, на его машине примчался на полигон. Взводу Макарычева было назначено стрелять не первым, и он все-таки успел поговорить со своими солдатами. Но пожалуй, лучше бы не говорил. Боясь, как бы стрельбы не прошли плохо, он начал нервозно «накачивать» солдат, которым предстояло стрелять, и вольно или невольно заразил их своей нервозностью, вместо того чтобы вселить уверенность. Сев в один из бронетранспортеров за минуту до выхода того на линию огня, он так усиленно наставлял пулеметчика, что парень, когда пришло время стрелять, был уже вконец взвинчен тем, что рядом — лейтенант, все время твердивший: «Смотрите у меня! Промажете — взводу позор, а вам — больше всех!» Ну, и промазал солдат…

Взводу Макарычева стрельбы зачли, но оценка по той причине, что этот самый солдат пустил пули мимо, была снижена. Ох и казнил себя Макарычев, что так «помог» своему подчиненному! А вдобавок Макарычеву досталось за то, что он без спроса умчался с дежурства на стрельбы.

В общем, хотел Макарычев как лучше, а получилось — как хуже. Но самое худое не в том, что он оставил дежурство, и не в том, что «занервированный» им пулеметчик плохо выполнил упражнение по стрельбе, и даже не в том, что новые стрельбы были перед тем назначены уже всему батальону, они могли быть назначены и без всякого ЧП. Самое скверное в том, что в полку обнаружились обман и круговая порука — пусть в небольшом масштабе, только в одном взводе, даже в одном расчете, но обнаружились. А раз это так — нужна профилактика во всеобщем масштабе.

Подобная профилактика в отношении показухи проводилась по всему полку Рублева, и в ней принимали горячее участие все командиры и политработники и, конечно, мы, политотдельцы. О случившемся говорили на комсомольском и партийном собраниях, писали в боевых листках и стенных газетах, постоянно вспоминали на совещаниях, — словом, выдирали единственный показавшийся побег круговой поруки чрезвычайно старательно, как это, если говорить серьезно, и делать надлежит. Конечно, при всем том не обходилось без усиленного упоминания фамилий Левченко, Бакрадзе и, особенно, лейтенанта Макарычева. Никто не обвинял Макарычева, что он знал о готовящемся обмане заранее и способствовал ему. От него самого организаторам затеи с подставными стреляющими, его непосредственным подчиненным, досталось более, чем от кого-либо. Он искренне был возмущен и тем, что они пытались делать, и тем, что они так подвели его. Но как ни говори, а случилось происшествие в его взводе, значит — он виноват, как был бы виноват в любом неблагополучии, обнаруженном в подразделении: ведь командир отвечает за все — за все поступки и даже помыслы своих подчиненных, ибо даже эти помыслы он обязан знать, и непременно будет знать, если он такой командир, которого любят, которому решительно во всем доверяют и с которым делятся помыслами. Но вот с Макарычевым не поделились… Это он, пожалуй, переживал больше всего — то, что не знал заранее, каким образом некоторые из его солдат решили поддержать «честь взвода». Мне его чувства понятны. Горько знать, что кто-то из тех, кем командуешь ты и кому доверяешь, может тебя обмануть.

Макарычев, Макарычев… Таких, как он, молодых офицеров, у нас в дивизии множество, и судьба каждого из них меня заботит не меньше, чем его судьба. Мог бы я и не очень думать о нем. А вот дался мне этот лейтенант…

Громкие голоса и смех, доносящиеся из прихожей, отрывают меня от моих мыслей. Кажется, Вовкины гости расходятся.

Хлопает закрывшаяся наружная дверь — все выходят разом. Становится совершенно тихо. Значит, ушел и Вовка, конечно, провожать Фаину. Едва ли он скоро вернется.

Как тихо в доме, таком шумном еще несколько минут назад! А не кажется ли тебе, уважаемый Андрей Константинович, странным, что вы, хозяева этого дома, постеснялись показаться гостям вашего сына? Вернувшись домой, пробрались, словно крадучись… Есть в этом что-то обидное для нас с Риной. Да и не только для нас двоих. Неужто мы, люди нашего поколения, уже так далеки от своих детей, что наше присутствие должно обременять их, а за общим столом мы не найдем с ними общего языка? Конечно, у нас неодинаковые интересы, различные во многом взгляды на вещи, ведь с высоты разных возрастов одно и то же видится по-разному. Но есть же у нас и наших детей общее. Самое главное. Ведь так должно быть всегда. Помнится, в семнадцать лет я мог обо всем говорить с отцом, как со старшим товарищем, с легкой душой поверял ему мои секреты, привыкнув делать это еще с малых лет. А почему же у меня с Володькой в последнее время не все ладно в этом смысле? Конечно, старикам всегда кажется, что, когда они были моложе, и солнце грело лучше, и вода в речке была приятнее на вкус. Впрочем, насчет воды, пожалуй, так оно и есть: в дни нашей юности промышленность еще не загрязняла природы в той мере, как теперь. Безусловно, солнце светит и нынче так же, как и в пору нашей юности. Светит равно и старым, и юным, и нет у нас больных проблем отцов и детей. И все-таки — не дальше ли дети наши в своих интересах и заботах от нас, чем в свое время были мы от своих отцов и матерей? Дальше вовсе не потому, что у нас разные пути. Путь у нас и у них один и тот же. Но время разгоняется все стремительнее, вырывая и увлекая из жизни многое, привычное для нас, и принося то, к чему нам привыкнуть трудно, а молодыми воспринимается как само собой разумеющееся. И естественно, им все меньше хочется опираться на наши мнения и советы — в быстротечно меняющемся потоке новизны их взгляды, их пусть небольшой опыт, их мечты и устремления кажутся им порой собственным благоприобретением, а не тем, что исходит и от нас, связано и с нашими прежними мечтами, надеждами, свершениями и пусть даже ошибками… А ведь на самом-то деле это исходит от нас, передано нами детям нашим как наследство, чтобы они приумножили его. И тем не менее в глазах молодости, смотрящих на нас, порой чувствуем мы вежливую иронию: «Да, мы чтим вас, но сейчас — наше время, а в нем — все по-другому, так что спасибо за науку, но…»

Нет, я, конечно, не думаю, что наши сыновья — нигилисты, «иваны, не помнящие родства». Конечно, они понимают, что продолжают начатое нами. Но поток нового в жизни так быстр, что их еще неопытный глаз подчас успевает лучше схватывать то, что в этом потоке — признак будущего, чем то, что сохраняется в нем из прошлого, и это может создать у них иллюзию, что не остается ничего. Но ведь остается же! Непременно должно сохраниться в ставших взрослыми детях наших что-то от нас, как и в нас осталось многое, унаследованное нами от наших отцов. Иначе невозможно.

Шагать в будущее нельзя, не отталкиваясь от прошлого. Но отталкиваться — не значит отталкивать. Оттолкнуться можно лишь от незыблемого. Иначе не шаг вперед сделаешь, а поскользнешься и упадешь. Пусть время, набирая космические скорости, меняет не только моды и интерьеры, не только конструкции машин и системы управления, но и системы отношений, взгляды, понятия. Однако понятия, каким должен быть настоящий человек, что такое ответственность не за одного себя, а и за дело всех, — эти понятия стабильны. Они — наше моральное наследство, не растраченным, а умножаемым переходящее от поколения к поколению. И мы хотим, чтобы наши дети сполна и своевременно получили его, это наследство. Ведь их судьбы во многом зависят от того, как они поймут нашу, уже совершенную, судьбу, со всеми ее поисками, заблуждениями, трагедиями, радостями. Именно поэтому я и сижу вечерами над старой своей полевой сумкой, ища в ней для сына то, что лучше поможет ему понять мою жизнь. Именно поэтому, даже желая отойти на время от служебных забот, я не могу перестать думать ни о лейтенанте Макарычеве, ни о ефрейторе Горелом, ни о рядовом первого года службы Ладушкине. А думая о них, я не могу не думать о сыне. И мне хочется верить, что я не был бы чужим его друзьям; если бы сегодня вечером вышел к ним и запросто присел к столу. Так почему же не сделал этого? Неужели из боязни того, что они могут насторожиться, как бы не стал докучать им своими наставлениями? Но не в том я еще возрасте, чтобы убеждать молодых, что по всем моральным показателям они пожиже нас, стариков, — это начинает казаться иным, дожившим до пенсии…

Слышно, как щелкает замок входной двери. Я прислушиваюсь к тихим, осторожным шагам — вернулся Вовка. Поднимаюсь, приоткрываю дверь, зову его:

— Зайди-ка!

Вовка входит. Я всматриваюсь в него так, словно вижу после долгой разлуки: ох и вытянулся парень за последний год, длиннющий стал, пожалуй повыше меня. Вовка смотрит на меня несколько настороженно. И мне становится немножко обидно, неужели он думает, что я могу его позвать только затем, чтобы прочитать какую-то нотацию? И поэтому мне не хочется сразу же задавать ему тот вопрос, который не дает мне покоя весь вечер. Вместо этого нарочито спокойным тоном спрашиваю:

— Ну как, повеселились?

— Побацали малость, — улыбается Вовка.

Делаю вид, что мне непонятен этот «термин».

— А что это значит в переводе на русский язык?

— Ну, потанцевали… Отметили.

— Что отмечали-то?

— Мое прибытие на побывку. Неизвестно, когда еще снова приеду.

— А мы с матерью думали — свадьба у вас. Удивлялись, почему не позвал.

— Свадьба? — Вовкина правая бровь ломается в усмешке, под которой он хочет скрыть свое смущение. — Нет, на сегодняшний вечер такое мероприятие не планировалось.

— А почему же раздавалось торжественное «горько»?

— Да это я ребятам заявил официально… — Вовка на секунду-другую опускает глаза, потом говорит: — Я ребятам объявил, что я и Фая… Ну, как я… как мы друг к другу относимся. Они и закричали, как на свадьбе. Фая чуть не убежала. Ты ничего худого не думай, пап!

— Да я и не думаю. Ты уж лучше мать успокаивай. Помолвку, значит, устроили… Жених!

Вовка вновь опускает глаза: мне приятно его смущение.

— Иди отдыхай после светской жизни! — отпускаю я его.

Вовка задерживает взгляд на лежащей на столе раскрытой сумке, на вынутых из нее бумагах:

— Мемуары хочешь писать?

— Военная тайна! — отвечаю я шутя.

— Нет, верно, пап, напиши мемуары! — советует Вовка. — Помнишь, сколько ты мне про войну рассказывал?..

— На фронте было миллионов двадцать. Если каждый станет мемуары писать, бумаги в стране не хватит.

— Нет, ты напиши, пап.

— Ладно, вот выйду на пенсию, тогда подумаю… А ты давай-ка, брат, ложись спать, а то еще разбудим мать своими разговорами.