Избранное в двух томах. Том I

— Было, — подтверждаю я. — В начале весны у него ЧП случилось.

— А, это он бронетранспортер утопил? — припоминает Николай Николаевич. — Правильно этого лейтенанта тогда утюжили…

— Правильно-то правильно. Только ведь ругать — это проще всего. И лестно к тому же. Критикующий всегда, хочет того или нет, сам себя в своих глазах подымает: «Вот я какой принципиальный».

— А что же, по-вашему, с каждым нерадивым надо добреньким быть?

— Причина того ЧП скорее в старательности, чем в нерадивости, лейтенанта Макарычева. — Я напоминаю Порываеву обстоятельства дела.

— Да, пожалуй, не надо было с Макарычева тогда так взыскивать, — признается Порываев. — Погорячились мы.

— Я ведь тогда пытался переубедить вас, Николай Николаевич.

— Значит, недостаточно активно переубеждали, Андрей Константинович! — отвечает мне Порываев упреком на упрек. — Я ведь вас знаю — свою точку зрения готовы до последней капли крови отстаивать. А в тот раз сдались что-то быстро. Нет, вы спорьте со мной, спорьте, если убеждены, что я не прав.

Хитрец Николай Николаевич! Оказывается, я же и виноват. Впрочем, частично — да… Но не обо мне речь… Я продолжаю разговор о Макарычеве.

— Вот минусы мы в нем тогда сразу нашли и учли, а плюсы…

— Да, в каждом человеке есть положительная пружина. Надо только уметь ее найти.

— Я, кстати, насчет этой самой положительной пружины у Макарычева. Он ведь об академии мечтает.

— Какой лейтенант не мечтает? — Улыбка трогает губы Порываева. — Мечта — могучий стимул… Ну что же, пошлем, если заслужит… Да, — вспоминает он, — вы ведь у Ременникова вчера собирались быть? Побывали? Как он?

— Ничего, скоро танцевать будет.

— Ну и отлично. — Николай Николаевич придвигается ко мне, говорит доверительным полушепотом, так, чтобы не было слышно водителю: — А то беда, мне от начальства уже внушение было: что это, говорят, у вас всегда на учениях какое-нибудь ЧП случается, портите свои высокие показатели. А у меня какое оправдание? Одно: действуем максимально приближенно к боевой обстановке, а боевая обстановка-то сама по себе — она вся складывается из ЧП, война — сплошное чрезвычайное происшествие…

Он отстраняется от меня, приваливается поплотнее к спинке сиденья. Пусть подремлет. Намотался за день. Он ведь человек неугомонный — если приезжает в часть, то старается все своими глазами посмотреть, руками пощупать: его увидишь и на стрельбище, и в поле, и в казарме… Благо здоровье у него железное, может хоть целый день на ногах.

Я тоже отодвигаюсь в угол, приникаю щекой к мягкой обшивке кабины. Ехать еще далеко… А дома Рина, наверное, ждет и, как всегда, тревожится: вдруг задержусь, а то и совсем сегодня не приеду — служба, всякое может быть… Впереди, за ветровым стеклом, — рассеянный свет фар, в нем — широкое полотно шоссе, оно стремительно втягивается под машину, словно проглатываемое ею, а сбоку, за окном, проносятся, улетая назад, пятнистые тени листвы. Я прикрываю глаза. Люблю это ощущение быстрой езды, временного отключения от всего повседневного.

2

Ременников, о котором вспомнил Николай Николаевич… Смуглый, с темными задумчивыми глазами, родом, кажется, откуда-то с юга. Рядовой первого года службы. Такой, как многие его сверстники. Вчера, когда я пришел в санчасть навестить его, он очень был смущен моим неожиданным приходом, порывался если не встать с постели, то хотя бы приподняться в ней. Два солдата, сидевшие на табуретках возле его койки, завидев меня, вытянулись, неловко придерживая сползающие с плеч куцые «посетительские» халаты.

— Сидите, сидите! — махнул я им рукой.

— Мы уже уходим, — заторопились они, попрощались с Ременниковым и скрылись за дверью, стараясь как можно осторожнее ступать сапогами по полу. Я поглядел им вслед: славные ребята! Ведь эти двое вытащили Ременникова на себе. Действовали так, как действовали бы на фронте. Собственно, они и были уверены, что все — всерьез, а не учебная игра.

Я подсел к кровати Ременникова, все еще смущенного тем, что к нему явился такой гость, как я. Поинтересовался его самочувствием и попросил по возможности подробнее рассказать, как все произошло и что он испытал при этом.

— Когда за лесом впереди в небо гриб вспучился, мы и не подумали, что настоящая, — признался Ременников. — Слышали от «старичков», что уже бывало на учениях такое. Ну, а как до мостика доехали, тут сомнение взяло: весь он по бревнышку рассыпан, словно ветром сдуло. А главное, деревья лежат с корнем вырванные, листья на них обгорелые, прямо на дороге две мертвые вороны, трава вокруг пожелтелая, опаленная вроде. Так на учениях никогда не бывало… Переглянулись с ребятами: неужто настоящая? Предупреждали ведь нас, что может настоящая быть. Попробовали индикатором — есть! Рентгенометром проверил — тоже есть! Меня даже потом прошибло, под комбинезоном враз стало, как в бане. Мы в машину скорее, к рации, доложили и про радиацию, и про то, что дальше не проехать. В ответ приказ: идти за речку, разведать дорогу еще на три километра, и предупреждение: соблюдать все меры предосторожности…

Ременников рассказал мне, как они, оставив в машине только водителя, втроем, взяв рацию и приборы, перебрались по торчавшим из воды камням через маленькую, но бурную речку и снова сделали замеры. Приборы показали, что местность заражена. Двинулись дальше по старой заброшенной дороге вдоль речки, дном глубокого ущелья — таков был указанный им маршрут. Рентгенометр, с которым шел Ременников, показывал довольно высокий, но еще не опасный уровень радиации — стрелка на шкале отсчета держалась в первом поддиапазоне. В тяжелых резиновых сапогах, в противогазах, в непроницаемых для воздуха комбинезонах и касках идти по каменистой дороге им было нелегко. Пот хлюпал в масках, а снять их хотя бы на секунду не решались — местность по-настоящему заражена! В самом узком месте ущелья путь оказался прегражденным высоким завалом из деревьев и глыб камня — очевидно, все это сбросило в реку взрывом. Стали перебираться через завал. Когда Ременников поднялся на самую вершину его, под ногой обломилась ветка. Он не удержался, полетел вниз. Рентгенометр, висевший у него на шее, при падении сорвался, отлетел в сторону. Ременников хотел встать, но не смог, почувствовав резкую боль в ноге. Подобрали рентгенометр, глянули на шкалу — и ахнули: четвертый диапазон, стрелка на пределе! Проверил исправность рентгенометра — не работает! Наверное, от удара повредился. Но стрелка-то на пределе!

— Перепугались мы крепко, — признался Ременников. — Предельная — значит, уже набрались, надо скорее из зоны. Я на ногу ступить не могу. Включаем рацию — связи нет! Понятно: в ущелье, глубоко. Пока не выберемся наверх, не связаться. Значит, помощи не жди. А с каждой минутой доза растет, облучаемся… Ребята мне что-то говорят, сквозь противогазы слышно плохо, мычание одно. И я не знаю, что им сказать…

— Но они и сами, наверное, понимали: надо вас вытащить.

— Так-то так… — Ременников, помню, при этом доверительно посмотрел мне в глаза. — Но я же старший дозора! Приказ продолжать разведку нам не отменили. А рентгенометр из строя вышел.

— Именно это вас прежде всего беспокоило?

— Да ведь как… — несколько нерешительно, словно не желая признаваться в какой-то своей слабости, ответил Ременников. — Прибор не действует, надо быстро назад. Мы же уверены были — предельная доза! А я, с ногою покалеченной, связывал ребят… Как было решить? Пока через завал меня обратно перетащат, наберемся еще больше этой заразы… Одного за помощью послать или всем вместе из зоны выходить? Не хотел, чтобы ребята из-за меня… Но и самому пропадать тоже ведь неохота.