Избранное. Компиляция. Книги 1-14

Бои местного значения по-прежнему обходились без участия Марты Геллхорн – она путешествовала по кишащим подлодками районам Карибского моря в компании трех чернокожих слуг, – а наши наблюдения за Мальдонадо не выявили больше ни одного факта передачи денег. Теодор Шлегель в эти дни проводил почти все время на борту „Южного креста“, а Хельга Соннеман дважды плавала на „Пилар“ рыбачить вместе с Хемингуэем и его друзьями. Я сомневался, стоит ли это делать, ведь на борту находится оружие и сложная электроника, а мы подозревали, что фройляйн Соннеман – абверовский агент, однако, в ответ на мои упреки, Хемингуэй лишь пожал плечами и продолжал приглашать Хельгу в поместье и на ловлю марлинов. Ему нравилось бывать в ее обществе.

Из боев местного значения можно упомянуть также следующее: редактор Хемингуэя Перкинс написал, что в середине июля состоялась премьера фильма „Гордость Янки“ с участием Гарри Купера. Перкинс похвалил игру Купера, но Хемингуэй лишь смеялся, читая мне эти строки.

– Куп бросает мяч, как девчонка, – утверждал он. – У Джиджи рука в десять раз сильнее. Черт возьми, даже малыш Сантьяго бегает, бросает и бьет битой лучше Гарри. Боюсь, мы никогда не узнаем, зачем Купера взяли на роль Лу Герига. – В ту же неделю пришла телеграмма от Ингрид Бергман.

Из нее можно было понять, что директору фильма „По ком звонит колокол“ надоели ежедневные истерики актрисы, которая должна была играть Марию, он уволил ее и предложил роль Ингрид. – Я же сказал, что все улажу, – самодовольно заявил Хемингуэй, складывая телеграмму. Вспомнив, чем он занимался последние два месяца, я усомнился в том, что он мог „уладить“ хоть что-нибудь. Хемингуэй отличался склонностью приписывать себе успехи в делах, к которым он не имел ни малейшего касательства.

Что же до боев совсем уж местного значения, август ознаменовался осложнением отношений между мной и Марией Маркес.

* * *

Я мог бы сказать, что сам не ведаю, как это получилось, но это была бы ложь. Это произошло из-за того, что мы спали вдвоем в одной комнате, из-за того, что на лежащей рядом женщине не было ничего, кроме тонкой ночной рубашки, и из-за моей собственной глупости.

Той ночью, когда мы опасались, что к нам заявится Мальдонадо и убьет Марию, она подтащила свою койку к моей и положила руку мне на плечо, но я не оттолкнул ее и на следующий день не раздвинул койки. Иногда, возвращаясь в „Первый сорт“, я заставал Марию спящей у огня; порой я проводил несколько суток с Хемингуэем на „Пилар“, но всякий раз Мария дожидалась меня, на плите томился кофе, который приносил Хуан или кто-нибудь из слуг, а если день был прохладный, в камине негромко потрескивало пламя. Все это до такой степени напоминало домашнюю обстановку, что я обленился, привык к уюту и мне стало нравиться, что рядом находится женщина.

Как-то в конце июля – вероятно, в воскресенье, когда состоялся чемпионат по стрельбе в клубе „Казадорес дель Серро“, поскольку весь вечер в финке не было ни души – я отправился спать в полночь, а Мария легла рядом. В ту ночь камин не горел. Днем стояла знойная жара, и все окна были распахнуты, ловя малейшее дуновение воздуха.

Внезапно я очнулся и сунул руку под подушку, нащупывая „смит-и-вессон“. Что-то вырвало меня из крепкого сна. Сначала я решил, что во всем виновата буря, сверкание молний над постройками фермы и раскаты грома над холмом, но потом сообразил, что меня разбудила рука Марии.

Честно признаюсь – я привык к тому, что она спит по соседству, привык к ее дыханию, чуть заметному запаху, к тому, что Мария каждую ночь клала руку мне на плечо, как будто она по-детски боялась темноты.

Однако нынешней ночью в ее прикосновении не было ничего детского. Ладонь девушки забралась под резинку моих пижамных брюк, ее пальцы гладили и ласкали меня.

Если бы я бодрствовал, то оттолкнул бы ее, но меня одолели эротические сны, несомненно, навеянные ее лаской, и теперь эти теплые сладостные прикосновения казались продолжением моих видений. Я лишь успел подумать – она ведь шлюха, „puta“, но потом ее рука сжалась крепче, задвигалась быстрее, и мое сознание затуманилось. Мария перебралась со своей постели на мою, и я вскинул руки, но не оттолкнул ее прочь, а привлек к себе и сорвал с нее ночную рубашку.

Мария приподнялась надо мной, ее волосы рассыпались по щекам. Она потянула вниз мои брюки. На секунду свежий ночной воздух ошеломил меня, но лишь на мгновение – и вслед за теплом ее ладоней я ощутил жар ее тела, ее ног. Мы мягко, но быстро задвигались, не произнося ни слова, не соприкасаясь губами. Мария оседлала меня, выгнув спину; на ее груди выступили капли испарины, блестевшие при каждой вспышке молнии. Я уже не различал ударов грома, его заглушали толчки крови в ушах. Мое сердце яростно забилось, окружающий мир расплылся.

Больше года у меня не было женщины, и наша схватка продолжалась от силы минуту. Вероятно, Мария изголодалась не меньше – она вскрикнула и бессильно распласталась на моей груди секунды спустя после того, как ко мне пришел оргазм.

На этом следовало и закончить, но мы остались лежать рядом, задыхаясь, взмокшие, сплетенные, если не объятиями, то сброшенной одеждой, запутавшимися ногами и руками, и все началось вновь, в этот раз затянувшись на несколько минут.

Наутро мы с Марией не обменялись ни словом о том, что произошло ночью. Не было ни улыбок, ни слез, ни понимающих взглядов, только молчание, становившееся все более многозначительным каждый раз, когда мы оказывались рядом.

И следующим вечером, когда я вернулся после долгого совещания во флигеле с Хемингуэем, Ибарлусией, Гестом и другими, Мария бодрствовала и дожидалась меня. На старой каминной полке и на полу у постелей горели пять свечей. Потом была очередная жаркая ночь, только без бури в темноте – во всяком случае, за стенами дома. Однако внутри они продолжали бушевать еженощно, разумеется, если я не выходил в море на „Пилар“ или – в последнее время – не следил далеко за полночь за Дельгадо.

Я не могу найти оправдания этим неделям нашей близости. Мария Маркес была проституткой, за которой гонялись несколько убийц, и меня связывала с ней исключительно обязанность защищать ее жизнь. Однако события, ежедневно происходившие в финке – все возраставшее отчуждение между Хемингуэем и его женой, тепло и уют, возникшие с приездом мальчиков, долгие летние дни и ночи в море, общее ощущение праздника и безвременья, охватившее всех обитателей усадьбы, – заставили меня расслабиться, с нетерпением ждать ужина в нашем с Марией домике, и еще более – ночей страстной, молчаливой любви.

Как-то ночью, через две недели после того, как все это началось, Мария вдруг расплакалась. Она лежала у меня на груди, и я почувствовал ее слезы, ощутил, как ее тело содрогается от рыданий, которых она не могла сдержать. Я поднял ее лицо и поцелуями собрал слезы, потом поцеловал ее в губы. Это были первые наши поцелуи. За ними последовали другие, и им, казалось, не будет конца.

Теперь я видел в ней не столько шлюху, сколько юную обманутую женщину из маленькой рыбачьей деревушки, которая бежала от жестоких мужчин, только чтобы столкнуться с еще большей жестокостью в Гаване. В своей жизни ей не приходилось выбирать – наверное, даже Леопольдина не спрашивала согласия Марии, когда сделала ей свое щедрое предложение. Вряд ли девушка сознавала, какими последствиями обернется ее „помощь“; но теперь она выбрала меня. А я выбрал обычную человеческую жизнь, которой не знал с детства – каждый вечер возвращаться домой к одной и той же женщине, если находился на суше; ужинать вместе с ней, а не в кухне усадьбы под враждебными взорами повара, потом ложиться в постель, зная и предвкушая, что произойдет дальше – и опять-таки с одной и той же женщиной. Я начал постигать ее желания, а она, в свою очередь, мои. Мне открылось нечто новое. Секс всегда был для меня лишь средством снять телесное напряжение, но сейчас… сейчас все было по-другому.

Однажды в предутренний час, когда Мария лежала рядом со мной, обхватив меня ногами и уткнувшись лбом в ямку на моей груди, она вдруг прошептала:

– Ты никому об этом не расскажешь, правда?

– Ни одной душе, – шепнул я в ответ. – Все это останется между нами и морем.

– Что? – переспросила девушка. – Не понимаю… Море?

Я растерянно моргнул, глядя в потолок. Это было расхожее кубинское присловье. Уж конечно, она слышала его в своей маленькой деревне. С другой стороны, ее деревня находилась в холмах, в нескольких милях от берега. Вероятно, тамошние мужчины изъяснялись иначе, чем рыбаки из приморских селений.