Избранное. Том 2
Шрифт:
— Не нужно мне этого…
— Гани, не виляй хвостом! От нас так просто не отделаешься!..
— Да я и так выручку за одного коня отложил на вашу долю!
— Ну тогда двинули в «Гору»!
«Горой» назывался кабак на вершине холма, куда сходились обычно «добирать».
Гани, с тех пор как связался с этими «друзьями», научился пить и курить. Вначале просто так пробовал, для интереса, потом втянулся, а скоро уже не мог обходиться без табака и вина. Некоторые его старые знакомые говорили Гани, что не к лицу это такому джигиту орлу, что он зря бросает на ветер здоровье и силы, но он, как многие в молодости, отмахивался от справедливых упреков: «А чем еще усладить душу?»
Четверо приятелей шумно вышли на улицу и направились к «Горе». С таким всем известным силачом Омару и Авуту было ничего не страшно. Друзей
Уже спустились сумерки. Где-то на середине пути из темноты выступила фигура качавшегося из стороны в сторону человека огромного роста. Верзила пьяно гундел какую-то песню. Остановившись на перекрестке, он вдруг громко сказал кому-то невидимому:
— Ты у меня еще посмотришь! Я тебя одним пальцем раздавлю! Я весь твой поганый род…
— О, вот так встреча, — обрадовался Авут. — Я все подходящего момента ищу, а тут этот кабан сам навстречу вышел. Давай, брат Гани, покажем ему!..
— Подонок! — оттолкнул Авута Гани. — Если ты мужчина, сам разбирайся с ним. Впрочем, он и пьяный десяток таких, как ты, раскидает…
Три дружка с трех сторон набросились на «кабана». Но тот даже не уклонился от ударов кулаков, а лишь покачал головой, вроде бы недоумевая, что это такое, а потом размахнулся сам… Один из драчунов мешком свалился на грязную дорогу. Двое других стали в страхе отступать, но верзила догнал их и поддел второго таким мощным ударом, что тело того перевернулось в воздухе и отлетело на пару метров.
— Ах, дрянь! Да я вас сейчас по дороге вместе и грязью размажу! — Он схватил в свои ручищи третьего, тот взмолился:
— Все, все, Абдулла-ака, прости, дорогой, никогда больше не встану на твоем пути, не тронь меня!.. Прошу тебя!
— А еще задираешься! — презрительно сказал подошедший Гани и, приподняв дрожащего от страха парня, забросил его на крышу магазинчика. — Тебе только голубей гонять, сопляк!
— Это ты, Гани? — узнал по голосу палвана «кабан» Абдулла. — Видишь, брат, лезут, понимаешь, не дают по дороге пройти спокойно.
— Ты вроде вдрызг пьяный был, а тут, вижу, протрезвел?
— А я как начну драться, Гани, всегда трезвею.
— Ну и силен ты, Абдулла, — заметил Гани, — троих разбросал, пикнуть не успели, а ведь напали они неожиданно, сзади…
— Если по голове не трахнут камнем или дубиной, я и пятерых раскидаю… — засмеялся Абдулла. — Ну ладно, черт с ними, пойдем, выпьем, я угощаю…
— Спасибо, Абдулла, — поблагодарил Гани, — только, наверно, тебе не надо больше. Давай лучше закурим. Ты уж сегодня потрудился, пора отдохнуть. — Гани протянул силачу папиросу. Они познакомились года два назад и быстро сдружились — храбреца всегда тянет к храбрецу.
Тут с земли поднялся Авут и схватил «кабана» за руку.
— Нет, нет, мы не отпустим дорогого Абдуллу-ака, он наш гость.
Авут вел себя так, будто никакой драки в помине не было. Может быть, он рассчитывал втянуть пьяного Абдуллу в карточную игру и обыграть, раз уж не удалось избить? Но тот, похоже, в самом деле протрезвел.
— Нет, — отрезал Абдулла, — домой пойду. — Впрочем, встретиться с приятелями завтра в закусочной Юсупа не отказался.
У городских пьяниц «донь шауфань» — «кабак на горе» — пользовался особой славой, хотя была это лишь весьма грязная забегаловка. Но так уж повелось, что, начав пить в других местах, забулдыги завершали свой загул именно здесь.
Над дверью кабака вместо вывески была начертана надпись китайскими иероглифами, которая означала: «Четыре сара [17] выпьешь — станцию не пропустишь, восемь саров выпьешь — с места не подымешься». Но пили здесь побольше, чем по восемь саров. Много здесь пили. И за наличные, и в долг, и за дружбу, и на спор, за здравие и за упокой. Все нажитые деньги проматывались здесь…
Здесь все в сумрачном дыму, запах печного дыма перемешан с дымом табачным, перегаром джуна и «ароматами» прокисшей еды. Все это создает такую атмосферу, которой не выдержит ни один свежий, непривычный человек. А местным завсегдатаям хоть бы что — сидят часами, обмениваются шутками, пропускают стопку за стопкой. Гани еще не успел привыкнуть
к здешнему «благовонию». Едва вошел, слезы выступили на глазах, комок тошноты подкатился к горлу, и джигит кинулся обратно на улицу.17
Cap — 35 граммов.
— Что с тобой? Ты что, беременный, что ли? — издевательски бросил ему Омар.
— Где твоя удаль, батур? Как красная девица, от дыма бежишь, — присоединился к нему Авут.
— Я же не вы, не привык такой гадостью дышать, — сердито отвечал Гани, вытирая слезы на глазах.
— Мы же специально шли сюда, чтобы пропустить по паре стаканчиков! Что ж, без этого уйдем? Нехорошо, друг Гани! — стал уговаривать Омар. — Держись, какой ты батур, если дыма боишься.
Не смог отказать своим дружкам Гани — прицепились они словно клещи.
Хозяин кабака китаец Лау Ван, хорошо знавший троих гуляк, сразу сделал все, что они попросили: открыл окно и поставил у него столик специально для них. Стало немного свежее, но лица сидевших все равно еле различались, тонули в сизом мареве.
По приказу Омара им принесли водки — в немытых засаленных стаканчиках и немного закуски в таких же грязных деревянных мисках.
— Ну что ж, давайте выпьем, друзья… Здесь тихо, от чужих глаз и ушей далеко, делай, что душе угодно. Хоть кричи, хоть песню пой, никто не станет приставать. Правильно я говорю, Ван? — обратился Омар к бритоголовому узкоглазому китайцу.
— Пейте, пойте, уходите, — хмуро ответил Ван.
— Очистишь карманы, а там убирайтесь куда хотите, так, что ли? — стал приставать к нему Гани — его снова охватила хмельная злость.
Лысый китаец уставился узкими глазками на Гани:
— Моя дело маленький: попросили — подала, а на что пьете, где деньги берете, моя не знает и знать не хочет…
Гани с отвращением выпил из грязного стакана и вдруг задумался, не обращая внимания на шум, словно забыв, где сидит. Может, ругал себя за то, что, связавшись с этими подонками, забрался в такое место, куда и порядочная собака побрезгует забежать! Или с болью думал о тех молодых парнях, что здесь изо дня в день убивали свои лучшие годы? Или проклинал в душе этого отвратительного торгаша, который стоял за стойкой, презрительно скривив рот, с издевкой глядя на «чаньту» [18] , которых сам спаивал, обманывал, превращал в одурманенных скотов?.. Трудно сказать, но Гани сидел молчаливый и насупленный.
18
Чаньту — презрительная кличка мусульман (китайск.).
— Ты что такой скучный? Мать, что ли, вспомнил? — снова начал поддразнивать его Авут.
— Ну ладно, раз тебе здесь так не нравится, пойдем домой, — предложил Омар. — Выпили, хватит.
— Все, встали, — пьяно икнул Хашим, — сейчас я вас поведу к своей по-подруге… — Язык у него заплетался.
— Действительно, пойдем отсюда, не могу я больше, — стал подниматься Гани, но тут кто-то крикнул:
— Черики!..
— Да это же Болус! — добавил еще один из гуляк.
За несколько лет до описываемых событий сын илийского губернатора, которого народ за его нрав прозвал Дурным шауе [19] , выбрал худших подонков из уйгуров в специальный отряд для своей охраны. Едет, он, например, в своей коляске, а джигиты из охранного отряда за два квартала «очищают дорогу», плетками разгоняя людей. Кто вздумает перечить — изобьют и оттащут в ямул. С помощью этого отряда Дурной шауе проделывал разные незаконные махинации. Командовал отрядом Болус, жестокостью и наглостью превосходивший даже своего хозяина. Он не только беспрекословно выполнял самые свирепые распоряжения губернаторского сынка, но и старался, как мог, самостоятельно. Вот этот Болус во франтоватой форме в сопровождении двух чериков, тоже в тщательно подогнанном обмундировании, и вошел в кабак. Еще следовал за ними Тусук, сын Ходжака-шанъё…
19
Шауе — младший господин, младший хозяин.