Избранное. Том 2

— Это здравая мысль, именно с этого и начнем! — согласился с Рахимджаном Елихан.

* * *

В этот вечер отряды Гани-батура, хотя и разбили чериков, окопавшихся на спичечной фабрике, расположенной к северу от главного штаба, все же не смогли овладеть Алтунлукским укреплением.

Вокруг холма Алтунлук противник вырыл несколько рядов траншей, в которых надежно укрылись черики. Пулеметы били из каждой бойницы каменной крепости на холме. Пройти сквозь этот град огня было невозможно.

Гани метался на своем командном пункте, видя, что атака захлебнулась. Но что было делать?! Батура окружали его старые друзья, люди бесстрашные, много видавшие на своем веку, готовые идти за своим Гани и в огонь, и в воду. Но одной храбрости, даже самой беззаветной, сейчас было мало.

— Слушай, давай я попробую пробиться к стене и взорвать ее. А вы броситесь в брешь, — вызвался Абдулла.

— Да ты же гранаты в руках не держал, как ты стену взорвать собираешься? Тебе жить надоело?

— Ну что ж, умирать так с толком. Сколько уже погибло наших товарищей…

— Нам не умирать надо, а жить, чтобы драться. Не торопись, брат, на таком безумном геройстве далеко не уедешь. Нынешний бой — это тебе не драка на кулаках…

В это время двое бойцов волоком втащили в комнату какого-то человека и бросили его на пол перед Гани.

— Кто это? — спросил Гани.

— Китаец!

— Китаец?

— Да, попался, гад. Хотел я его прямо там прикончить, но он вдруг заверещал, что должен непременно увидеть тебя…

Гани, не дослушав, нагнулся к человеку на полу, приподнял его и воскликнул:

— Сай Шансин!

Пришедший в себя Сай заговорил поспешно, кланяясь по-китайски.

— Моя знает, ты хороший человека…

Все в комнате с удивлением смотрели на него.

— Ладно, ладно, не надо передо мной, как перед Буддой, класть поклоны, Сай. — Гани помог старому другу подняться и усадил его в кресло, а потом, оглянувшись, объяснил:

— Это хороший китаец, наш товарищ.

— Фу ты, черт, а я его чуть не пристрелил! — сказал один из тех, кто привел Сая.

— Очень уж ты торопливый, — насмешливо заметил Гани.

— Дай тебя, брат, разглядеть, сколько моя тебя не видела, — Сай с любовью вглядывался в лицо батура.

— Ну что, друг, не будешь обижаться, если мы кое-кого из твоих сородичей на небо отправим? — спросил Гани. — Иначе нельзя.

— Кто несправедлив, злобен и жесток — пусть умирает.

— Смотри ты, китаец правду говорит, — зашумели вокруг.

— Поэтому-то мы с ним и друзья, — подытожил Гани и приказал приготовить для Сай Шансина крепкого чаю.

А в комнату вошли еще двое — Хаким-шанъё и Рози-кари. Вошли как кающиеся грешники, прижав руки к груди и низко склонив головы.

— А, «земляки», — гневно сказал Гани. — Ну, где же ваша опора, ваша защита, где Нияз-лозун, Давур-тунчи? Что же это вы с ними расстались?

— Прости нас, прости, — оба рыдали, словно бабы.

— Тьфу! Противно глядеть на вас! Да будьте же в конце концов мужчинами! Даже если смерть ждет, надо вести себя достойно. Что вы нюни распустили?

— Повинную голову меч не сечет, дорогой, мы пришли к тебе с покаянием, мы в твоих руках, делай с нами что хочешь…

— Я вспоминать старое и мстить за него не хочу. Не такой я человек! — суровым голосом сказал Гани. — Если вы на самом деле поняли свою вину и обещаете больше не делать людям зла — прощаю вас!

— Что ты делаешь! — вмешался Абдулла. — Разве эти кровопийцы когда-нибудь изменятся! Если у тебя рука не поднимается, отдай их мне, я их сейчас же к стенке!

— Ты что?! Не убил еще ни одного вражеского черика, а безоружных единоверцев губить собираешься? — гневно вскинул руку Гани. Посмотрев на непомнящих себя от страха Хакима и Рози, бросил им: — Убирайтесь! — показав на Сая, добавил: — Но помните, что вот этот китаец мне в сто раз дороже таких уйгуров, как вы!

Выходя со словами благодарности аллаху за спасение, Хаким и Рози столкнулись в дверях с партизанами, которые вели связанного Давура.

— О, мой друг Давур пожаловал, — приподнялся с места Гани. — Проходи, же, дорогой, проходи! — И когда пленного провели на середину комнаты, иронически спросил: — Ты что же, решил к нам примкнуть? Или выполняешь какое-нибудь секретное задание своих господ?

— Сила у тебя, делай что хочешь, — ответил Давур и протянул руки вперед. — Видишь, они связаны.

— Я ведь не приказывал отыскать тебя. Прости, забыл о тебе за делами. Но, видно, народ тебя так любит, что обошелся без моих приказаний…

— Значит, не ты велел притащить меня? — удивился Давур.

— Нет, в этом моей вины нет. Когда ты отдавал меня в руки гоминьдановцев, ты, помнишь, сказал мне, что я, мол, сам виноват в этом. Теперь моя очередь произнести эти слова.

Давур опустил голову. Напоминание о том, что он предал друга, было для него тягостнее самого страха смерти.

— Если уж быть откровенным, — продолжал Гани, — то, скажу тебе, там, в тюрьме, когда мне на кожу лили кипящее масло, я про себя поклялся тебя и хромого Хашима поймать и уничтожить своими руками, как гадин. Твое счастье, что нынче мне было некогда выполнить старые клятвы и искать тебя. А человека со связанными руками я убить не могу. Даже тебя.

— Что же, ты прощаешь меня?.. — с затаенной надеждой поднял голову Давур.

— Нет! Нет у меня права прощать тебя! Ты будешь отвечать перед судом народа, народ решит твою судьбу! — сказал Гани и жестом приказал вывести Давура. На минуту воцарилось молчание. Его прервал вихрем ворвавшийся Осман-батур (в последние дни к именам всех основателей «шестерки» стали прибавлять слово «батур») с автоматом на шее. Он с ходу разгоряченно закричал:

— Долго мы будем здесь прохлаждаться?! Гани! Если ты не можешь сам захватить укрепление, поручи это мне, я сделаю!

— Осман-батур! — Гани сделал ударение на слове «батур». — Ты прав, я не смог здесь ничего сделать. Что ж, может быть, у тебя получится…

— А что, я попробую! — Осман выскочил пулей. Этому бесстрашному джигиту была свойственна нерассуждающая торопливость и излишняя самоуверенность. А победы последних дней совсем вскружили ему голову. Он казался себе равным Гани по доблести. А сегодня он даже говорил с Гани несколько свысока, но тот сделал вид, что не заметил этого.