Избранное

– Где? – повторил я. – В алчности судей, в злобе власть имущих, в языках злоречивцев, в дурных намерениях, в кознях мести, в похоти любострастников, в тщеславии князей. А уж где поместится весь ад без изъятия, так это в лицемерии мошенников под маской добродетели, наживающихся на том, что они постятся да мессы выстаивают. И куда важней для меня, что узрел я судилище, ибо доселе жил я в обмане, а теперь, при виде судилища такого, каково оно есть, понял, что суд мирской – не суд, и нет в мире ни правого суда, ни правых суждений, ни людей с рассудком. Прах побери! – говорил я. – Если бы туда до нас дошла бы – не говорю часть, но хоть вести, тень, отзвуки этого суда, – все было бы по-другому. Если те, кому суждено быть у нас судьями, подлежат сему суду, хороши же дела в этом мире. Мне и возвращаться-то наверх страшно, как подумаю, что настоящий суд и рассудок почти весь здесь, а живым досталась в удел лишь малая толика. Уж лучше смерть и правый суд, чем жизнь без оного.

Тут спустились мы в обширнейшую долину, где, казалось, хранилась про запас тьма для всех ночей. Сказала мне Смерть:

– Здесь тебе должно остановиться, ибо прибыли мы туда, где вершу я суд и расправу.

Стены сплошь увешаны были соболезнованиями. В одном углу были дурные вести, верные, и на веру принятые, и нежданные; был тут и плач, у женщин вводящий в обман, у влюбленных обманом вызванный, неуемный у глупцов, а у бедняков никого не трогающий. Скорбь не находила себе утешения и все возрастала, и лишь заботы не дремали и были начеку, они точили монархов и вельмож, и пищей им были спесивцы и честолюбцы. Была тут Зависть во вдовьем одеянье, столь похожая на дуэнью, что я чуть было не назвал ее Гонсалес либо Альварес. [222] Тощая, иссохшая, всего тщетно вожделеющая, сама себя грызущая. Зубы у нее были желтые и испорченные от привычки вечно скалить их на все лакомое и самолучшее. Но ведь известно, что зависть на все доброе и святое и зарится, и скалится, да зуб неймет. Пониже Зависти был Раздор, он словно рождался из чрева ее и, по-моему, доводился Зависти законным сыном. Раздор сперва было поселился средь супругов, которые вечно бранятся меж собою, потом перебрался в коллегии и религиозные общины и, видя, что распри и там, и тут в избытке, обосновался во дворцах и при дворах, где состоит в наместниках у дьяволов. Возле огромной печи стояла Неблагодарность и, замешав тесто из гордыни и ненависти, выпекала поминутно все новых и новых демонов. Сие зрелище меня распотешило, ибо я и всегда подозревал, что люди неблагодарные суть дьяволы; и тут припомнилось мне, что когда ангелы превратились в дьяволов, предшествовала тому их неблагодарность. Все вокруг так и клокотало от проклятий.

222

Гонсалес, Альварес – распространенные испанские фамилии.

– Какого черта, – воскликнул я, – проклятья здесь ливмя льют?

Мертвец, стоявший неподалеку от меня, отвечал:

– Да как же им не лить, когда тут полно портных и людей, что занимались сватовством, а это самый распроклятый люд, потому что все вы говорите: «Проклятье тому, кто меня женил!», «Проклятье тому, кто мне тебя навязал», а чаще всего: «Проклятье тому, кто меня обшивал!»

– Но какое отношение к судилищу смерти имеют портные и сваты? – удивился я.

– Прах побери! – сказал мертвец, который явно был нрава нетерпеливого. – Да вы недоумок, что ли? Ведь не будь сватов, разве не было бы вдвое меньше умерших и отчаявшихся? И это вы говорите мне, мужу пятому и распятому, а моя женушка осталась там наверху и собирается отправить мне вслед еще десяток! Что до портных, то кого не вгонят в гроб их отсрочки, и лживые отговорки, и воровство! И словечки, что у них в ходу, «раскроить» да «пришить», тоже смертью припахивают: раскроить-то можно не только сукно, но и голову, и пришить не только пуговицу, но и человека. Самые верные они прислужники Смерти, каковую видите вы в этом судилище.

Я поднял голову и увидел главную Смерть, восседающую на престоле, а вокруг множество других Смертей. Была здесь Смерть от любви, Смерть от холода, Смерть от голода, Смерть от страха и Смерть от смеха, и все со своими знаками различия. У Смерти от любви было очень мало мозга. Были при ней Пирам и Фисба, набальзамированные, чтобы не протухли от древности, и Геро и Леандр, и еще Масиас [223] – эти в копченом виде, и несколько втюрившихся португальцев – те в виде тюри. Я видел множество людей, которые готовы были испустить дух у нее под косой, но чудом воскресали от запаха корысти.

223

Масиас Сантьяго, по прозвищу Влюбленный, галисийский трубадур (1340? – 1370?), прославившийся своим служением даме и своей трагической гибелью.

Средь жертв смерти от холода узрел я всех епископов, и прелатов, и прочих духовных особ: нет у них ни жен, ни детей, ни племянников, которые бы их любили, а есть только их богатства; и потому, заболев, они лишь о богатствах своих пекутся и умирают от холода.

Средь жертв смерти от голода узрел я всех богатых, ибо поскольку живут они в изобилии, то когда заболевают, одна у них забота – диета и режим, из боязни неудобоваримой пищи; так что умирают они от голода; бедняки же, В свой черед, умирают объевшись, ибо говорится: «Все хвори от слабости»; и кто ни навестит больного, что-нибудь ему принесет; и едят они, покуда не лопнут.

Смерть от страха была разряжена богаче и пышнее всех, и у нее была самая великолепная свита, ибо вокруг нее толпилось великое множество тиранов и сильных мира сего, о коих говорится в притчах Соломоновых: «Fugit impius, nemine persequente». [224] Эти умирают от своих же рук, и казнит их собственная совесть, и сами себе они палачи, и лишь одно доброе дело зачтется им в мире сем, а именно: что, убивая себя страхом, недоверием и подозрительностью, они мстят за невинных себе самим. Тут же были скупцы, что держат на запоре сундуки свои, и лари, и окна, замазывают щели между дверью и косяком, превратившись в склепы для своих кошелей. Они прислушиваются к каждому шороху, глаза их изголодались по сну, уста на руки жалуются, что те их не кормят, а душу они разменяли на серебро и золото.

224

Нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним (лат.).

Смерть от смеха была последней, и при ней увидел я многое множество тех, кто был при жизни слишком самоуверен и поздно раскаялся. Это – люди, живущие так, словно не существует справедливости, и умирающие так, словно не существует милосердия. Они из тех, кто в ответ на слова «Верните неправо приобретенное» – говорят: «Смешно слушать». Или скажете вы такому: «Поглядите, вы состарились, грех иссосал вам все кости; оставьте бабенку, которую вы зря мучите, хворью своей умаяли; поглядите, сам дьявол уже презирает вас, словно рухлядь ненужную, самой вине вы противны». Он же в ответ: «Смешно слушать» – мол, никогда не чувствовал себя так хорошо. Есть среди них и такие, которые, когда случится им заболеть и советуют им составить завещание и исповедаться, отвечают, что они здоровехоньки, а такое с ними уже было тысячу раз. Подобные люди и на тот свет попадут, а все никак не поверят, что уже покойники.

Поразило меня это видение, и, мучимый скорбью и болью познания, сказал я:

– Бог даровал нам одну-единственную жизнь и столько смертей! Один лишь способ есть родиться, и такое множество – умереть! Если вернусь я в мир, постараюсь начать жить заново.

Тут послышался голос, провещавший троекратно:

– Мертвецы, мертвецы, мертвецы.

При этих словах заклубилась земля, заклубились стены и полезли отовсюду головы, и руки, и причудливые фигуры. Безмолвно выстроились они в ряд.

– Пусть говорят по очереди, – распорядилась Смерть. Тут выскочил из ряда один мертвец, весьма поспешно и в немалом гневе, и двинулся ко мне – я уж подумал, он побить меня хочет, – и сказал:

– Вы, живые, отродья Сатаны, что вам от меня надо, почему не оставите меня в покое, мертвого и истлевшего? Что я вам сделал, если вы меня, ни в чем не повинного, во всем порочите и приписываете мне то, о чем я ведать не ведаю?

– Кто ты таков? – спросил я с боязливой учтивостью. – Мне твоя речь непонятна.

– Я злополучный Хуан де ла Энсина, [225] – ответствовал он, – и хоть пребываю я здесь уже много лет, но стоит вам, живым, содеять либо молвить глупость, вы тотчас говорите: «До такой глупости и сам Хуан де ла Энсина не додумался бы», «Хуан де ла Энсина на глупости горазд». Знайте же, что все вы, люди, горазды творить и говорить глупости и в этом смысле все вы Хуаны де ла Энсина, и, хоть означает моя фамилия «дуб», не такой уж я дуб и, во всяком случае, не единственный. И спрашиваю я: разве я автор завещаний, в которых вы перелагаете на других обязанность ради спасения души вашей сделать то, что сами вы сделать не захотели? Разве вступал я в споры с сильными мира сего? Красил бороду и, чтобы скрыть старость, выставлял напоказ и старость свою, и мерзость, и лживость? Разве влюблялся в ущерб своей казне? Считал милостью, когда у меня просили то, чем я владел, и отнимали то, чем я не владел? Полагал, что со мной хорошо обойдется тот, кто подло поступил с моим другом, за которого я замолвил ему слово и который ему доверился? Разве потратил я жизнь на то, чтобы добыть средства к жизни, а когда добыл эти самые средства, оказалось, что жизнь-то уже прожита? Разве верил я знакам смирения со стороны того, кому была до меня надобность? Разве женился, чтобы досадить любовнице? Разве был столь жалок, что тратил сеговийский реал в смутной надежде добыть медный грош? Разве терзался оттого, что кто-то разбогател или возвысился? Разве верил в наружный блеск фортуны? Разве почитал счастливыми тех, кто состоит при властителях и отдает всю жизнь ради единого часа? Разве бахвалился, что я, мол, и еретик, и распутник, и ничем-то меня не ублажишь, чтобы сойти за человека искушенного? Бесстыдничал, чтобы прослыть храбрецом? Но коль скоро Хуан де ла Энсина ничего такого не содеял, какие глупости содеял он, бедняга? А что касается до глупостей изреченных, выколите мне глаз, коли сказал я хоть одну. Негодяи, что я изрек, то глупости, а что вы – то умности! Спрашиваю я вас: разве Хуан де ла Энсина сказал: «Благотвори, а кому – не смотри»? Ведь это идет вразрез со словами святого духа, гласящими: «Si benefeceris scito cui feceris, et erit gratia in bonis tuis multa» [226] (Книга Иисуса, сына Сирахова, глава XII, стих I), то есть: «Благотвори, да кому – смотри». Разве Хуан де ла Энсина, чтобы сказать о ком-то, что человек этот дурной, пустил такое речение: «Нет на него ни страха, ни долга», когда надо бы говорить: «Нет на него страха, а от него – платы»? Ведь известно, что лучший признак человека хорошего – то, что он не знает страха и никому не должен, а явный признак дурного – то, что на него управы нет и никому он не платит. Разве Хуан де ла Энсина сказал: «Из рыбного – что посвежее; из мясного – что пожирнее; из дичи – что духовитее; из дам – что именитее»? Он такого не говорил, потому что уж он-то сказал бы: «Из мясного – женщину; из рыбного – что пожирнее; из дичи – ту, что я сам несу; из дам – что подешевле». Взгляните, чем вам плох Хуан де ла Энсина: одалживал он только минутку внимания, дарил одни лишь огорчения; не знался он ни с мужчинами, что денег просят, ни с женщинами, что просят мужа. Каких глупостей мог наделать Хуан де ла Энсина, коли ходил он нагишом, чтобы не водиться с портными, позволил отнять у себя имение, чтобы не якшаться с законниками, и умер от болезни, а не от лечения, чтобы не даться в лапы лекарям? Лишь одну глупость он содеял, а именно: будучи плешив, не снимал бы уж ни перед кем шляпы, ибо лучше быть неучтивым, чем плешивым, и лучше помереть от палочных ударов за то, что ни перед кем не снимаешь шляпы, чем от кличек да прозваний, ибо бедняге ими всю плешь проели. И одну лишь глупость я сказал, и было то слово «да», когда я брал в жены смуглянку, да еще курносую и голубоглазую. И вот лишь потому, что одну глупость Хуан де ла Энсина, сиречь Хуан Дуб, изрек, а другую содеял, ему приписывают всякий вздор; тогда уж пусть честят дубовыми все эти амвоны, кафедры, да монастыри, да правительства, да всяческие ведомства! Будь они все неладны! Весь мир – сплошной дубняк, и все люди – дубы!

225

Хуан де ла Энсина (правильнее де Энсина) (1469–1529), испанский поэт и драматург. Его шуточное стихотворение „Нелепица“ („Disparatada“) получило широкую известность; имя автора стало употребляться как нарицательное.

226

Аще добро твориши, разумей, кому твориши, и будет благо» дать благом твоим (лат.).

Когда договорил он свою речь, предстал передо мною другой мертвец, вида весьма надменного и хмурого, и сказал:

– Оборотитесь ко мне и не думайте, что вы разговариваете с Хуаном де ла Энсина.

– Кто вы, ваша милость, – спросил я, – что говорите столь повелительно и там, где все равны, хотите быть на особицу?

– Я Взбесившийся Король [227] из Стародавних Времен, – отвечал он. – И если вы меня не знаете, то уж во всяком случае помните, потому что вы, живые, до того сатанинская порода, что всякому говорите: мол, он помнит Взбесившегося Короля; и, стоит завидеть вам облупившийся торец, обвалившуюся стену, облезлый колпак, вытертую епанчу, изношенную ветошь, древние развалины, женщину, замаринованную долголетием и нафаршированную годами, вы тотчас говорите: «Вот кто помнит Взбесившегося Короля». Нет в мире короля несчастливее, ибо помнит о нем только всякое старье да рухлядь, древности да нежить. И нет короля, память о коем так мерзка, и дурна, и отдает падалью, и обветшала, и подточена временем, и изъедена молью. Заладили – мол, я взбесился, и, клянусь богом, ложь это; но уж коли заладили все, что взбесился я, делу ничем не поможешь. И ведь не я первый взбесившийся король и не единственный, кого привели в бешенство. Не знаю, как могут не взбеситься все прочие короли. Ведь им уши прожужжали завистники и льстецы, а эти кого угодно взбесят.

227

Взбесившийся Король, король Перико – персонажи испанских поговорок, сказочные короли, якобы царствовавшие в незапамятные времена.