Избранное

Пабло испытывал великую жалость к тем, кто, не осознавая того, нес в себе частицу Божества, но пренебрегал ею, приносил ее в жертву бренному телу. Он видел, как человечество, подобно ловцам жемчуга, ныряет все глубже в неустанных поисках утерянного идеала. Каждый рожденный был возможным спасителем, каждый умерший — неудавшейся попыткой. С первого дня своего существования род человеческий пробует все возможные комбинации, испытывает сочетания всех мыслимых доз божественного вещества, частицы которого разбросаны по всему свету. Человечество с горечью и стыдом прячет в земле плоды неудачных усилий и с волнением следит за непрекращающимся самопожертвованием матерей. Святые и мудрецы своим появлением возрождают надежду; те, от чьих преступлений содрогается мир, ее хоронят. Возможно, на пути к окончательной победе предстоит еще последнее разочарование: элементы соединятся таким образом, что на свет явится человек абсолютно противоположный первообразу, апокалиптический зверь, тот, чьего рождения со страхом ожидали во все века.

Но Пабло-то знал, что надежду терять не следует. Человечество бессмертно, ибо Бог пребывает в нем, и все, что есть в человеке длящегося и постоянного — это и есть вечная Божественная сущность. Кровавые побоища, потопы и землетрясения, войны и чума не смогут истребить последних мужчину и женщину. Никогда род людской не сократится до одной головы, которую ничего не стоит снести одним ударом.

Со дня откровения жизнь Пабло переменилась. Все преходящие мечты и заботы улетучились. Ему казалось, что обычная смена дня и ночи прекратилась, поток недель и месяцев прервался. Он словно переживал один-единственный миг, гигантский остановившийся миг, просторный и неподвижный, будто необитаемый остров в океане вечности. Свободные часы он проводил в самоуничижении и раздумьях. Что ни день приходили озарения, мозг был полон светлых идей. Но сам Пабло в этом не участвовал: дыхание Вселенной постепенно проникало в него, он ощущал, что озарен светом, как если бы он был деревом и внезапный порыв весеннего ветра пронизал его крону. Мысль Пабло витала на невиданных высотах. Даже идя по улице, он был так захвачен собственными идеями, так далек от происходящего вокруг, что ему порой стоило труда вспомнить, что он ступает по земле. Город в его глазах преобразился. Птицы и дети превратились в вестников счастья. Все краски стали предельно яркими, каждый предмет казался только что окрашенным. Когда-то Пабло мечтал увидеть море и горы. Теперь их ему вполне заменили газон и фонтаны.

Почему же все остальные не испытывали того же восторга? Из глубины души посылал им Пабло мысленные призывы разделить его ликование. Порой его угнетало сознание, что он одинок в своем счастье. Весь мир принадлежал ему, он радовался, как ребенок, огромному подарку, однако дал себе слово растянуть удовольствие. Для начала следовало посвятить вечер вот тому большому красивому дереву, тому бело-розовому облаку, медленно кружащему в вышине, игре этого светловолосого младенца, катающего мяч по газону.

Разумеется, Пабло знал, что одним из условий его наслаждения было то, что оно должно оставаться тайным, им ни с кем нельзя было делиться. Он сравнил свою прежнюю жизнь с нынешней. Однообразная бесплодная пустыня! Понятно было, что если бы тогда кто-нибудь попытался раскрыть перед ним картину мира, Пабло выслушал бы его равнодушно, для него все осталось бы прежним, пустым, лишенным сокровенного смысла.

Ни одной живой душе не рассказал Пабло даже о самых незначительных из своих впечатлений. Очень кстати пришлось, что жил он один, близких друзей у него не было, родственники — только дальние. Он был замкнут и молчалив, так что хранить тайну не составляло для него особого труда. Разве что по лицу кто-нибудь мог догадаться о его преображении, разве что по предательскому блеску глаз можно было угадать, какой свет сияет у него в душе. К счастью, ничего подобного не произошло. Ни на работе, ни в пансионе, где он снимал комнату, никто не заметил в нем никакой перемены, внешне жизнь его протекала так же, как и раньше.

Временами какое-нибудь обрывочное воспоминание детства или ранней юности вдруг вспыхивало в его памяти и вливалось в общий светлый поток. Пабло нравилось соотносить их с основной идеей, наполнявшей его дух, и он радовался, замечая в них нечто вроде предвестий его последующей судьбы. Предвестий, на которые он не обратил в свое время никакого внимания, настолько они были мимолетными и слабыми, к тому же тогда он еще не научился разгадывать тайнопись посланий природы, ее маленьких чудес, адресованных сердцу каждого человека. Теперь же они наполнились смыслом, и Пабло, как белыми камушками, помечал ими пройденный духовный путь. Каждая такая вешка напоминала о счастливом обстоятельстве, которое он — стоило только пожелать — мог пережить заново.

Временами частица божества в сердце Пабло вдруг обретала небывалые размеры, и Пабло пугался. В таких случаях он прибегал к испытанному средству — к самоуничижению, повторяя себе, что он низший из людей, наименее способный нести в себе Бога, неудачнейший из опытов в цепи бесконечного поиска.

Большее, чего он мог пожелать для себя, — это чтобы открытие свершилось при его жизни. Но и это желание казалось ему непомерно тщеславным и несбыточным. Он видел, каким могучим и на первый взгляд слепым стремлением к самосохранению обладает род людской, как проделывает бесчисленные опыты, приумножая число попыток, как несокрушимо противостоит всему, что способно прервать течение жизни. За всей этой мощью, за всеми победами, каждый раз достававшимися все более дорогой ценой, стояла незримая надежда, нет, уверенность в том, что когда-нибудь среди людей появится существо, означающее начало и конец. И в тот день инстинкты самосохранения и размножения разом угаснут. Люди, живущие в то время на планете, постепенно исчезнут за ненадобностью, вольются в единое существо, которое все вместит и станет оправданием человечеству, оправданием векам, тысячелетиям невежества, порока, исканий. Род человеческий, очистившись от зла, навеки почиет в лоне своего Создателя. Ни одно горе не окажется бесплодным, ни одна радость — напрасной: все они станут многообразным горем и радостью единого и бесконечного существа.

За этой светлой мыслью, оправдывающей все на свете, следовала иногда мысль противоположная, которая поглощала Пабло и доводила его до изнеможения. Светлый сон, наполнявший такое ясное и трезвое сознание Пабло, терял стройность, готов был вот-вот развалиться на куски, а то и обратиться в кошмар.

Он думал, что Бог, возможно, никогда не вернется в первоначальное состояние, останется растворенным, погребенным, запертым, как в миллионах тюрем, в отчаявшихся душах, несущих каждая свою частицу тоски по Богу и беспрестанно стремящихся слиться, объединиться, чтобы обрести его вновь, чтобы обрести в Нем себя. Но Божественное вещество будет постепенно терять силу и чистоту, подобно драгоценному металлу, который, много раз пройдя обработку в тиглях, в конце концов теряется во все менее достойных сплавах. Единственным выражением Божьего духа останется могучая воля к жизни, вопреки миллионам поражений, вопреки ежедневному печальному опыту смерти. Частица божества будет судорожно биться в сердце каждого человека, колотить в двери темницы. Люди ответят на этот призыв жаждой продолжения рода, все более дикой и бессмысленной, и так воссоздание Бога станет невозможным, — ведь для того, чтобы выделить крошечную драгоценную частицу, придется отделить горы шлака, осушить бескрайние болота низости и зверства.

В такие моменты Пабло приходил в отчаяние. И из отчаяния родилась последняя уверенность, та, приход которой он тщетно старался отдалить.

Пабло начал замечать, до чего он ненасытный наблюдатель, и понял, что, наблюдая мир, поглощает его. Созерцание питало его дух, и страсть к созерцанию становилась все сильнее. Пабло перестал признавать в людях себе подобных; одиночество его обострилось до нестерпимости. Он смотрел на остальных с завистью, он не понимал, как могут они, не замечая ничего, щедро отдавать все свои душевные силы низменным заботам, наслаждаться и страдать, в то время как в двух шагах от них Пабло, огромный и одинокий, вдыхая поверх их голов чистый и разреженный воздух, каждый божий день отнимает людское достояние и незаконно удерживает его.

Память Пабло стремительно мчалась к истокам. Он проживал свою жизнь в обратном порядке день за днем и минуту за минутой; вернулся к детству, к младенчеству, затем увидел, что было до его рождения, узнал, как жили родители, предки, прошелся по своему генеалогическому древу до самого корня, где вновь встретился с собственным духом в его могучем единстве.

Он чувствовал, что все ему по силам. Он мог вспомнить самую незначительную деталь из жизни каждого человека, выразить всю Вселенную одной фразой, увидеть собственными глазами самые отдаленные в пространстве и времени вещи, зажать в кулаке сразу все облака, деревья и камни.

Его дух в страхе отпрянул от себя самого. Неожиданная и небывалая робость проявилась во всех его поступках. Он предпочел остаться внешне невозмутимым, в то время как жадное пламя пожирало его изнутри. Ничто не должно было измениться в его привычном образе жизни. Пабло существовал на самом деле в двух ипостасях, но только одна из них была известна людям. Второй, главный Пабло, тот, который мог взвесить на весах все деяния человечества, тот, в чьей власти было казнить и миловать, оставался в тени, оставался не узнанным в своем неизменном сером костюме в клетку, в очках в пластмассовой оправе под черепаховый панцирь, надежно скрывавших пронизывающий взгляд его бездонных глаз.

Из всего богатейшего собрания воспоминаний о человеческих судьбах чаще всего на ум ему приходила одна короткая история, возможно, где-то прочитанная в детстве. Было в ней нечто смутно тревожащее дух. Она всплывала в памяти без всякой связи с другими воспоминаниями или событиями, и ее скупые фразы, казалось, были отпечатаны в мозгу у Пабло: в одном горном селении некий пришлый пастух сумел внушить крестьянам, будто он — живое воплощение Бога. Какое-то время он жил в почете. Но тут случилась засуха. Урожай пропал, овцы дохли. Тогда паства напала на своего бога и жестоко расправилась с ним.