Избранное

Только однажды тайна Пабло чуть не была раскрыта. Всего один раз в глазах другого он, возможно, предстал во всем своем величии, не пытаясь скрыть его. Пусть это длилось всего лишь мгновение, но в тот миг Пабло сознательно пошел на чудовищный риск.

День выдался славный. Пабло прогуливался по одному из центральных проспектов города, утоляя свою страсть к вездесущему созерцанию. Вдруг какой-то прохожий застыл посреди тротуара, как будто узнал его. Пабло, ощутив, как с неба на него обрушился сноп света, замер и онемел от удивления. Сердце его отчаянно забилось, не столько от испуга, сколько от невыразимой нежности. Он собрался сделать шаг, собрался раскрыть незнакомцу милосердные объятия, готов был к тому, что его опознают, предадут, распнут.

Немая сцена, показавшаяся Пабло бесконечной, едва ли длилась несколько секунд. Незнакомец еще мгновение колебался, потом, смущенный, пробормотал извинения за то, что принял Пабло за другого, и пошел своей дорогой.

Пабло, потрясенный, долго не мог двинуться с места, чувствуя и облегчение и разочарование одновременно. Он понял, что по лицу его уже можно о чем-то догадаться, и усилил меры предосторожности. Теперь гулял он в основном в закатные часы и только в парках, где вечерами было безлюдно и сумрачно.

Пабло вынужден был строго контролировать каждый свой поступок и приложил все усилия, чтобы подавить каждое, пусть самое безобидное желание. Он запретил себе препятствовать свободному течению жизни и влиять даже на самые ничтожные события. Он практически лишил себя воли. Он старался не делать ничего, в чем проявлялась бы его истинная природа. Сознание всемогущества давило на него тяжким грузом.

Но ничего уже нельзя было изменить. Вселенная хлынула в его сердце, она возвращалась к Пабло, как если бы полноводная река направила все свои воды к истоку. Напрасно он пытался сопротивляться: сердце его расстелилось широкой долиной, и на него дождем полилась суть всех существующих на свете вещей.

Под грузом немыслимого изобилия, беспредельно богатый, Пабло стал страдать оттого, что мир беднеет, что мир опустошается, что в мире все меньше тепла, все меньше движения. Бесконечная жалость и печаль переполняли его и становились невыносимыми.

За все болела душа у Пабло: и за детей без будущего, которых все меньше становилось в парках и школах, и за ставших ненужными мужчин, и за беременных, с таким нетерпением ожидающих появления на свет малыша, которого им не суждено увидеть, и за влюбленных, которым предстоит расстаться навсегда, распрощаться, внезапно прервав пустую болтовню и так и не назначив свидания на завтра. Он боялся за птиц: они забывали о своих гнездах и устремлялись неведомо куда по едва удерживающему их на лету неподвижному воздуху. Листья на деревьях начали желтеть и опадать. Пабло содрогался от мысли, что весны для них уже не будет, ведь все, что умирало, становилась пищей его души. Он почувствовал, что не выживет под гнетом воспоминаний об умершем мире, и глаза его наполнились слезами.

Доброе сердце Пабло избавило его от долгих и мучительных колебаний. Нет, Судный день не наступит Пусть мир живет: Пабло вернет ему все, что отнял. Он попытался припомнить, не было ли в истории человечества другого такого Пабло, решившего броситься с вершины одиночества, с тем чтобы вновь пройти весь цикл жизни в виде крошечных недолговечных частиц.

Одним туманным утром, к тому времени, когда мир почти полностью обесцветился, а сердце Пабло искрилось, словно сундук, полный сокровищ, он решился на самопожертвование. Ветер разрушения несся над миром, как черный ангел с крыльями из пронизывающего холода и измороси, он, казалось, стирал черты реальности, готовя декорации последней сцены. Пабло чувствовал, что возможно всё: деревья и статуи растворятся в воздухе, рухнут дома, черные крылья унесут с собой последнее оставшееся тепло. Весь дрожа, не в силах более выносить картины рушащегося мира, Пабло заперся у себя комнате с намерением умереть. Самым примитивным способом, как жалкий самоубийца, он прервал течение своих дней, пока не стало поздно, и распахнул шлюзы своей души.

Человечество зарыло в землю результат очередного неудавшегося опыта и приступило к новым. Со вчерашнего дня Пабло опять с нами, в нас, в поисках себя самого.

Сегодня с утра солнце светит как-то особенно ярко.

ОБРАЩЕННЫЙ

Между мной и Богом установился договор с того момента, как я решился принять его условия. Я отказался от своих стремлений и оставил поприще апостолических деяний. Существованье ада не подлежит отмене, поэтому мои старания были бы бессмысленны и тщетны. Сам Бог об этом заявил решительно и ясно и не оставил мне наималейшей возможности что-либо возразить.

В числе иных условий я принял обязательство вернуться к моим приверженцам. Земным, естественно. Тем, что в аду, осталась неизбывность ожиданья. Ибо согласно договору их ждет не искупленье обетованное, а новый вид пытки — ожиданием. Такова воля Создателя.

Мне предстоит вернуться к самому началу. Бог отказался наставить мой дух, и мне придется самому сподобиться благочестивости, в коей я пребывал до моего ложного пути, а именно — еще до таинства священства.

Наш разговор происходил в некоем месте, где я пребываю после того, как был вызволен из ада. Это нечто вроде кельи, открытой в бесконечность, вместимостью точнехонько в мое земное тело.

Господь прибыл отнюдь не сразу. Срок ожидания мне показался вечностью, и невыносимое чувство отсрочки наполнило мою душу страданьем горшим, нежели былые пытки. Те муки перешли в воспоминанья, по-своему приятные, поскольку позволяли мне ощутить реальность моей тварной жизни. Там же я походил на облако, на сгусток жизни, убывающий по краю в безжизненность, так что мне не дано было понять, доколе я еще существовал, а где переходил в небытие.

Моим спасением была способность мыслить, которая со временем лишь крепла и усугублялась. А времени в моем уединенье мне хватило на то, чтобы изведать все пути, восстановить по камню все дворцы воображения, — но я заблудился в лабиринте самого себя и смог найти дорогу лишь тогда, когда раздался голос Бога. Мгновенно легионы мыслей разлетелись прочь и в голове моей образовалась пустая впадина внезапно схлынувшего океана.

Излишне пояснять, что все пункты делового договора были предложены сеньором Богом, за мною было оставлено лишь право принять их. Он нисколько не укрепил меня; напротив, произвол был столь велик, что эта безучастность мне показалась нежеланием соучастия. Он ограничился тем, что указал мне два пути: либо жизнь начать с начала, либо отправляться снова в ад.

Любой воскликнет, что тут и думать не приходится и что мне следовало немедля согласиться. Однако же я долго колебался. Не так-то просто воротиться вспять; вернуться — значит жизнь начать с начала, отказавшись от ошибок, совершенных в прежней жизни и преодолев ее препоны, что от человека, пребывающего между добром и злом, требует духовной стойкости и самоотречения, которых сам Бог отчаялся во мне найти. Проще простого снова впасть в заблуждение, и тогда возможный путь к спасению опять свернет все к той же адской бездне.

К тому же мой грядущий путь подразумевает целый ряд невыносимых унижений, через которые я должен пройти согласно договору; всему я должен подчиниться и всем публично объявить о моем новом положении: да будет всем известно, ученикам и недругам… Особые свидетельства моей покорности получат власти, над которыми я прежде столько насмехался. По чести, я бы так не переживал, если бы не брат Лоренсо, первый среди тех, кто должен обо всем узнать и кто станет неустанным радетелем о моем спасении. Это ему поручено вести за мной надзор, а мне придется в каждом действии держать пред ним отчет.

Идея вернуться в ад тоже не слишком вдохновляет: и дело тут не столько в вечном проклятии, сколько в провале моего подвижничества. Окажусь ли я в аду, уже не важно, не имеет смысла, коль скоро все равно я буду неспособен возвещать истину и вселять в сердца надежду — ведь Бог поставил точку. Всё это не считая той естественнейшей вещи, что все в аду почувствуют себя обманутыми. Меня сочтут предателем, паяцем; в моем обращении найдут коварный умысел, превратный смысл; и, без сомнения, меня навеки подвергнут страшным духовным пыткам…