Избранное

Я поднял широкий шалевый воротник своего тёмно-синего драпа пальто и улёгся спиной на высоком, перинном, снежном валу (созданном вдоль дороги усилиями неведомого мне аккуратного дворника) под фонарём.

Оба окна угловой Бетиной комнаты ярко вспыхнули светом. («Наверное, усаживаются за стол», – подумал я.) И увидел, как высокая Люда Година со своей гордо посаженной головой подошла к окну, выходящему на мою сторону, и, усевшись на широкий подоконник под приоткрытой форточкой, закурила.

Этот подоконник был моим любимым местом в Бетиной квартире. Сколько раз мы сидели на нём вместе с ней, отгородившись плотной шторой от остального пространства комнаты.

Година увидела меня и жестом руки позвала вернуться. Я, лёжа на снегу, отрицательно помотал головой, отчего мне за ворот попал снег, оказавшийся совсем не тёплым, каким он мне казался в воздухе.

Людмила покрутила указательным пальцем у виска, как бы давая оценку моим умственным способностям в связи с этим отказом. Я как будто бы даже услышал её обычное: «Вот дурик!», произнесённое приятным низким голосом.

Година изящным щелчком выбросила недокуренную сигарету в форточку (та ярким красноватым светлячком, прочертив на тёмном фоне плавную дугу, упала в наметённый у стены дома сугроб), закрыла её и отошла от окна. Через полминуты, показавшиеся мне такими долгими, она вернулась к нему вместе с Бетой. Она что-то сказала ей, слегка наклонив свою голову к её лицу, и показала на меня пальцем. Но Бета – я это почувствовал сразу – ещё раньше увидела меня и внимательно, неотрывно, неподвижно, со своим обычным, слегка печальным, выражением лица, смотрела на меня. Казалось, что наши глаза находятся на одной пологой линии, только с разных её сторон…

Годиной у окна уже не было.

Через мгновение почти всё пространство окна заполнила весёлая, галдящая, жестикулирующая, строящая рожицы, компашка. Серёга Сысоев – высокий (выше всех), красивый, в белой рубашке и галстуке бабочкой, двумя руками, как бы подгребая воздух к своей груди, звал меня обратно, изображая этот жест над головами одноклассников.

Мне так хотелось вернуться! И я бы сделал это с радостью. Я был согласен даже быть «весь вечер на арене»! Но быть весь вечер на манеже клоуном я всё же не желал. Да к тому же Бета по-прежнему стояла неподвижно, словно загипнотизированная, и не делала даже никакого подобия тех жестов, которыми продолжали меня зазывать одноклассники.

Я вдруг почувствовал, словно сам себя увидел сверху, как я должно быть нелепо выгляжу лежащим в сугробе, под фонарём, изображающим из себя эдакого беззаботного гуляку, который, от полноты чувств и красоты ночи, улёгся чуть ли не посреди улицы и ловит ртом парящие снежинки.

В это время за окном что-то произошло, и все стали расходиться. А оставшаяся у окна последней Бета начала очень медленно задёргивать жёлтую штору. Затем она подошла ко второй его половине и также медленно, но уже не глядя на меня, а поглядывая куда-то вверх, будто что-то там мешало шторе плавно двигаться, задёрнула наглухо и её. Теперь мне были видны лишь силуэты моих друзей. И я видел, как эти тени-силуэты начали рассаживаться за столом.

Шёл последний час старого года…

А новый снег всё падал и кружил…

Когда шторы, напомнившие мне занавес в театре, закрылись, я сразу как-то обессилел. Словно для меня всё вдруг лишилось смысла. Хотя и надеялся ещё, что Бета вот-вот выйдет из подъезда в своей длинной тёмной шубке и позовёт меня назад. Но двери подъезда, увы, оставались безмолвны.

Мой самый главный человек,

Взгляни со мной на этот снег…

Он чист, как то, о чём молчу,

О чём сказать хочу… – пела Майя Кристалинская, теперь уже в квартире, находящейся под Бетиной, на первом этаже.

У этой квартиры было такое же трапециевидное, выступающее в улицу окно-эркер, задником которого как бы служила штора.

Вот опять окно, где ещё не спят… Может, пьют вино. Может, так сидят…

– За старый год! – заорал Серёга Сысоев. А я, услышав его слова, докатившиеся до меня, как снежки, по плотному холодному воздуху из приоткрытой форточки, даже как будто увидел «петушок» его тёмных волос, радостно подрагивающих в такт порывистым движениям.

«Вот и этот год старик…», – подумал я.

Тяжёлая, наглухо задёрнутая зеленоватая штора в квартире на первом этаже отделяла от комнаты маленький уютный уголок застеклённого с трёх сторон пространства, со множеством кактусов и прочей зеленью, стоящей на одном краю широченного белого подоконника.

Я встал. Отряхнул пальто. Расправил воротник. Взглянул на часы. Было пять минут двенадцатого. Несмотря на бодрящий холодный воздух ноги в полуботинках, или «корочках», как мы их тогда называли, почти не мёрзли. Да и под пальто было приятное тепло, как в норке.

– Сколько времени, браток? – услышал я весёлый энергичный голос. – Пять минут полночи, – ответил я и обернулся, чтобы разглядеть обладателя этого энергичного голоса. Оказалось, что он имеет кроме оного не менее энергичные движения и яркую, как солнечный зайчик, улыбку.

– Значит, успеваю, – сказал морской офицер и предложил мне сигарету. – Спасибо, не курю, – вяло ответил я этому весёлому лейтенанту и позавидовал ладно сидящей на нём чёрной морской шинели, белому шарфику, чёрной фуражке с красивой кокардой и светлыми серебрящимися погонами, ещё больше подчёркивающими ширину его плеч.

– Подержи, браток, не в службу, а в дружбу, – попросил он, передавая мне большую коробку с тортом, а сам, стянув со своей руки туго облегающую кожаную перчатку, расстегнул весьма вместительный портфель и стал что-то искать в его внутреннем кармашке.

В портфеле я успел разглядеть бутылку шампанского, ананас, который я до этого видел только на картинках, и… яркие рубиновые розы в прозрачном целлофане.

Он извлёк из портфеля распечатанный конверт, взглянул на него и спросил: – Это улица Фестивальная?

– Да.

– А дом не девятнадцатый?

– Девятнадцатый. И квартира шестьдесят пятая здесь, – уже всё понимая, ответил я.

– А ты откуда знаешь, что мне в шестьдесят пятую? – хитровато улыбнувшись, спросил он.

– Интуиция, – ответил я. – Да и городок у нас совсем маааленький. Все всё про всех знают, – каким-то пустым, бесцветным, замороженным голосом едва выговорил я.

Он достал из яркой красивой пачки сигарету, щёлкнул зажигалкой с откидывающейся крышкой, глубоко затянулся, всё это время с любопытством разглядывая меня и как бы оценивая, сколько за меня можно взять или дать. (А может быть, просто не решаясь сразу войти в подъезд?)