Избранное

Кое-кто из присутствующих сразу смекнул, в чем дело, а Хаджи Этхем пробормотал:

— Вот еще напасть!

Хотя Али утверждал, что еще ничего не известно, но в городе все считали его женитьбу на Муаззез делом решенным. Эта новость, о которой больше всего трезвонила сама Шахенде-ханым, всячески отрицая ее, быстро долетела и до Шакира. И он, и Хаджи Этхем без труда догадались, откуда Юсуф добыл триста двадцать лир. Хаджи Этхем сразу же решил устроить Али какую-нибудь пакость и только выжидал удобного случая.

При виде своего соперника, который разрушил все его мечты, Шакир пришел в бешенство. Он считал свои планы уже осуществившимися, а этот парень, отсчитав три сотни золотых лир, вырвал у него из рук девушку. Словно ни к кому прямо не обращаясь, но искоса поглядывая на Али, он стал сквернословить. Приятели пытались его урезонить.

— Помилуй, Шакир-бей, тебе это не пристало! Успокойся, ради всего святого!

Шакир расталкивал их плечом и орал:

— Оставьте меня! Я их всех разорю!

Али быстро сообразил, в чем дело. Он хотел было уйти подальше от греха, но понял, что этого он сделать не может, потому что тогда он никому в городе не посмеет взглянуть в глаза. Он остался сидеть на месте, стараясь не обращать внимания на Шакира. А Шакир распалялся все больше. Мысли его обратились к Муаззез. Она все время стояла у него перед глазами, и, когда взгляд его останавливался на Али, он чувствовал, что в нем и правда закипает душа. Он не мог представить себе, что этого жалкого, трусливого лавочника могли предпочесть такому, как он, — сыну богача, настоящему бею, и во всем винил Али.

— Если есть удалец похрабрее меня, пусть выйдет! — крикнул Шакир.

— Что ты, ага! Откуда в Эдремите взяться джигиту храбрее тебя, — тотчас ответили ему окружающие.

— Кто посмеет прикоснуться к надкушенному мною яблочку?

— Кому это придет в голову, Шакир-бей? Веселись себе на здоровье!

Али сидел как на угольях. Шакир, закрыв глаза, орал, мотая головой:

— Если найдется такой, я выпущу из него кишки.

— Выпустишь, Шакир-бей. Будь спокоен — все в порядке!

В это время барабаны и зурны вновь заиграли свадебный танец. Танцоры, подымая пыль, снова закружили заплетавшимися ногами. Время от времени они останавливались, вытаскивали из-за пояса пистолеты и пять-шесть раз подряд палили в воздух.

Шакир выскочил на середину и присоединился к танцующим. Широкий кушак халепской [23] работы волочился по земле, путаясь у него в ногах. Он едва держался на ногах и поэтому больше вертелся на одном месте. Нагнувшись, чтобы встать на колено, он упал лицом в пыль и с трудом поднялся. Глаза его были полузакрыты, он глядел сквозь маленькую щелку между веками.

23

Халеп — Алеппо.

Вдруг он заметил, что стоит рядом с Али. Повернувшись к нему лицом, он попытался выпрямиться. Его губы и лицо нервно подергивались. Глаза были по-прежнему полузакрыты. Он поднял брови и принял вызывающую позу. Али тоже выпрямился, побледнел и молча смотрел на Шакира, думая в этот момент не о нем, а о товарищах, о том, что они скажут, если он струсит.

Шакир встрепенулся. В круг танцующих вошли барабанщик и зурнист. Барабанщик, выпятив свой горб, изо всех сил лупил по туго натянутой коже барабана. Зурнач раскачивался из стороны в сторону, словно играл всем телом; он то наставлял инструмент на кого-нибудь из танцующих, то, войдя в раж, поднимал его прямо к небу.

Шакир, пытаясь танцевать, сделал еще несколько шагов. В этот момент кое-кто из зрителей и танцоры вытащили пистолеты и один за другим стали палить в воздух. Шакир тоже сунул руку за пазуху, вытащил из-под голубой куртки огромный «смит-вессон» и три раза выстрелил в небо.

Потом, словно устав держать тяжелый пистолет, рука его медленно опустилась, дойдя до уровня груди Али, остановилась, выпрямилась и застыла на месте. Глаза Шакира, все время полузакрытые, вдруг округлились и вылезли из орбит. Он чуть наклонился вправо и, когда глаз его оказался на уровне мушки, два раза подряд спустил курок.

Достать пистолет, выстрелить в воздух, наставить его на Али — на все это потребовалось несколько секунд, и многие только успели обернуться на звук выстрелов.

Али откинулся назад и упал на землю.

На площади все смешалось. Танцоры, барабанщики, зурнисты, те, кто еще пил водку, и те, кто уже засыпал пьяным сном, — все бросились к распростертому на земле телу. Ихсан встал на колени, обхватил руками голову Али. Он кивнул одному из стоящих рядом парней, и тот, присев, обнажил грудь раненого. Пули попали в левую сторону груди на расстоянии четырех пальцев друг от друга. Из маленьких черных дырочек почти не текла кровь. Ихсан поднял голову и посмотрел на окружающих, словно говоря: «Видите, он готов».

— Оставьте его! — с видом знатока сказал один из парней. — Да упокоит его Аллах!

— Да упокоит его Аллах! — в один голос повторили остальные.

Только теперь все вспомнили о Шакире. Повернувшись к нему, они увидели, что Шакир стоит на том же месте, откуда стрелял; правая рука его, державшая пистолет, висела, как неживая, а левой он отпихивал Хаджи Этхема и других своих дружков, которые пытались увести его.

VII

В конце улицы показались два жандарма с унтером во главе. Со времени провозглашения свободы [24] эти представители государственной власти уже успели себя достаточно проявить, и народ не относился к ним столь равнодушно, как к старой жандармерии, — стоило теперь где-нибудь появиться хоть одному жандарму, каждый предпочитал убраться подобру-поздорову во избежание неприятностей.

24

Сабахаттин Али имеет в виду так называемую младотурецкую верхушечную буржуазную революцию 1908 года.

Вот и сейчас, не успели они показаться, как площадь опустела. Жандармы попытались перерезать убегавшим дорогу, но смогли задержать только шесть человек.

Шакир вместе с жандармом, который держал его под руку, медленно отправился в участок. Хаджи Этхем в суматохе исчез.

Всю дорогу никто не раскрыл рта. Когда они вошли в розовое деревянное здание участка, помещавшегося на склоне Тавшанбайыры, свидетелей и Шакира оставили в коридоре. Унтер вошел в кабинет, приготовил перо и бумагу. Перед ним на столе лежал большой массивный пистолет, отобранный у Шакира.

Шакир, вызванный первым, ошалелый и все еще пьяный, не мог дать никаких показаний. Унтер протянул ему табакерку, и он пытался свернуть толстую самокрутку, но бумага то и дело выскальзывала из его дрожащих пальцев. Унтеру при свете маленькой лампы с отражателем, которую он снял со стены и поставил на стол, удалось нанести на бумагу только имя и фамилию убийцы.

— Уведи его! Пусть войдет кто-нибудь из свидетелей! — приказал он стоявшему у двери жандарму и, откинувшись на спинку стула, зевнул.