Избранное
Шрифт:
Ум человека должен выбирать
Меж совершенством жизни и труда,
И выбравший второе — навсегда
Забудет про покой и благодать.
«Выбор», 1931
Но то, что восхищает в Йейтсе более всего, — не распря между его жизнью и творчеством, а их слиянность, и мужество его позиции, которая не сводилась к одной поэтической риторике, но выражала себя в действии. В отличие от Уоллеса Стивенса, другого великого поборника воображения, Иейтс претворял свои романтические идеи в жизнь: он пропагандировал,
Поэт, согласно самой природе вещей, есть человек, живущий с предельной искренностью; точнее говоря, чем лучше он пишет, тем искренней живет. Жизнь поэта — есть эксперимент на себе, и те, что придут за ним, имеют право знать о нем все. Более того, необходимо, чтобы жизнь лирического поэта была известна, чтобы мы поняли: поэзия не цветок, лишенный корней, но человеческий монолог, что достичь чего-либо в искусстве отнюдь не просто, нужно выстоять в одиночестве, выбрать собственную дорогу, нужно держаться своей цели и своих мнений, если даже целый мир против тебя, надо предать свою жизнь и свои слова (что бывает еще труднее) на суд всего света.
Я восхищаюсь тем, как Йейтс принял вызов мира, настояв на своих условиях, четко определив, в чем он может пойти на компромисс, а в чем нет. Он никогда не соглашался вести спор в чуждых ему терминах, выдвигая взамен свои. Полагаю, что эта безапелляционность, эта кажущаяся надменность — пример для всякого художника, которому необходимо отстоять свой язык, свое видение, свои собственные ориентиры. Пусть это со стороны покажется нарочитым, вычурным или же наивным — для художника это необходимое средство, чтобы защитить свое искусство, свою цельность.
Всю жизнь Йейтса не переставали упрекать за причудливость его философии, за суеверия, эксцентричность и высокомерную манеру. За фей и духов. За увлечение ренессансными дворами Тосканы и старинными усадьбами Голуэя. За Фазы Луны и Великое Колесо. Какой в них смысл, спросит добропорядочный гражданин? Почему мы должны слушать этого легковерного эстета, пересказывающего нам россказни невежественных крестьян, этого сноба, скитающегося по богатым поместьям и романтизирующего феодальный класс, этого шарлатана, перекраивающего историю и предсказывающего будущее с помощью диковинных геометрических фигур и астрономических знаков?»[7]
Шеймас Хини пытается ответить «добропорядочному гражданину» на понятном ему языке, объясняя, что магическое мировоззрение Йейтс усвоил еще в детстве, слушая рассказы ирландских крестьян на родине своих предков в графстве Слайго. Что он нашел в нем тот элемент самобытности, которая могла бы отличить ирландскую поэзию от остального мира. Что в поверьях старины и в своих поэтико-философских построениях он обрел защиту от рационализма и пошлого материализма века, очертив ими суверенную территорию искусства.
Это и было для него главное слово — тот символ веры, который он избрал еще подростком. В двадцать три года он писал другу:
Вся моя жизнь — в стихах. Ради них я бросил свою жизнь в ступу. Я растолок в ней юность и дружбу, покой и мирские надежды. Я видел, как другие наслаждаются жизнью, пока я стоял в стороне один, рефлектируя и что-то бормоча, — мертвое зеркало, в котором отражается живой мир. Я похоронил свою юность и возвел над ней гробницу из облаков.
Не изменить себе — самое трудное для человека в этом изменяющемся мире. Недаром последнее стихотворение Йейтса «Черная башня» прославляет связанных клятвой защитников последней цитадели, которые не поддаются ни
посулам врагов, ни доводам о бесцельности сопротивления, ни надеждам на скорую подмогу. Пример для них — древние герои кельтских преданий, которых даже хоронили стоя в знак уважения к их мужеству.Стоя в могилах спят мертвецы,
Но бури от моря катится рев.
Они содрогаются в гуле ветров,
Старые кости в трещинах гор.
Йейтс прошел длинный путь. Его старшими современниками были поэты-прерафаэлиты, которым он подражал, друзьями — лондонские декаденты и ирландские мистики рубежа веков, в поздние годы ему пришлось вытерпеть упреки и насмешки молодых, «социально ориентированных» поэтов. Мир-оборотень глядел ему в глаза, ужас времени и старости пугал, испытывая крепость его духа. Его поэзия прошла сквозь все это и, как Феникс, возродилась из огня такой же юной и прекрасной, как прежде.
Справедливо сказал Томас Элиот: «Йейтс родился в то время, когда общепринятой была доктрина «Искусства для искусства», а умер — когда от искусства требовалось служение обществу. Но он твердо верил в свой путь, который проходил между этими двумя крайностями, и не отклонялся ни к той, ни к другой. Он показал, что художник, который служит своему искусству с полной отдачей, тем самым совершает подвиг во имя своего народа и всего человечества».
СТИХОТВОРЕНИЯ
КЕЛЬТСКИЕ СУМЕРКИ (1880—1905)
ИРЛАНДИИ ГРЯДУЩИХ ВРЕМЕН
Знай, что и я в конце концов
Войду в плеяду тех певцов,
Кто дух ирландский в трудный час
От скорби и бессилья спас.
Мой вклад ничуть не меньше их:
Недаром вдоль страниц моих
Цветет кайма из алых роз —
Знак той, что вековечней грез
И Божьих ангелов древней!
Средь гула бесноватых дней
Ее ступней летящий шаг
Вернул нам душу древних саг;
И мир, подъемля свечи звезд,
Восстал во весь свой стройный рост;
Пусть так же в стройной тишине
Растет Ирландия во мне.
Не меньше буду вознесен,
Чем Дэвис, Мэнган, Фергюсон;
Ведь для способных понимать
Могу я больше рассказать