Избранное

Женщины объяснили, повторяя по два-три раза, как нам пройти напрямик и к кому обратиться. Затем попрощались за руку и пошли. Мы с Вейо взяли Мило Обрадовина и тоже двинулись. На месте встречи осталась темень и грустная тишина, словно здесь ничего и не произошло, словно это самое обычное явление в горах.

— Жаль, что мы расстаемся, — сказал Мичо Милонич, разнеженно улыбаясь, и улыбка эта делала его лет на десять моложе. — Хорошие женщины, бедняжки наши…

— Понятное дело, жаль, — поддел его Вейо. — Получил поцелуй в ус, а того с тобой и не случалось, поди, с малых лет.

Я шел молча и пытался представить себе их — ее мать, с узким, без морщин лицом, твердым, будто выточенным из пожелтевшей слоновой кости, и ее — непосредственную, глаза с поволокой, горячие губы, тонкие руки, прикосновение которых, казалось, я все еще ощущал и каким-то образом сохранял. И тогда, когда я смотрел на нее, не решаясь осознать свое неясное желание; и потом, когда я пытался вспомнить, чтобы сохранить ее образ, я видел что-то неуловимое в этом лице, освещенном зарницами вечернего неба, в тонкой фигурке и гибких движениях. При свете дня она, быть может, и не была так хороша, может, это моя мечта, взлелеянная лесом, грезами создала ее и добавила ей многое. Но я хочу брать все целиком — я не хочу ничего потерять. Имени ее я не знаю и, скорей всего, никогда ее не увижу, поэтому не буду надеяться, чтобы не разочаровываться — а ведь так нужно и приятно мечтать о чем-то, красивом в этих пепельных теснинах.

Луна припозднилась, а когда выглянула, поклонилась нам. Она освещала только верхушки гор и плоскогорье над каньоном, бросая на сосны и камни мертвый свет, серый и холодный, словно иней. И все-таки мы были ей благодарны — тропки стали виднее и мы быстрее узнавали перекрестки и приметы, на которые нам было указано, и сворачивали на невидимые тропки.

Мило еще довольно сносно ковылял, расставляя ноги, словно на них были путы или кандалы. Но скоро он стал молить, чтобы мы оставили его в покое.

— Тащите вы меня, точно дохлую клячу, а поэтому сами опоздаете.

— Не спеши, отдохни, — подбадривал его Мичо, сам шатаясь от усталости.

Но Мило боялся отдыха, потому что сразу же впадал в сон и начинал бредить, а это для него было тяжелее, чем идти.

— Давай, — говорил он хриплым голосом, словно кого-то гнал перед собой, — толкай, ну же, ну! Не легко… понятно, не легко… быть коммунистом! Хочешь это, хочешь революцию, сукин сын, вот я напрягай все силы!

И он напрягал все силы, несчастный, помогая себе и головой, и шеей, и руками, а чуть попадалась крутизна — готов был скатиться вниз, только бы достичь чего-то, пусть разбившись в кусочки.

С зарей подошли мы к знакомому по описанию закутку и разбудили угрюмого недоверчивого мужчину средних лет. Он встретил нас неприветливо и с сомнением нас разглядывал, задавая нам странные путаные вопросы и меряя взглядом одного за другим с головы до пят.

— Почему-то мне кажется, что вы из васоевичей, — подытожил он, очевидно узнавая нас по произношению и не скрывая опасений.

— Показалось тебе, — сказал Мичо Милонич и словно бы обрадовался. — Наверное, вы слышали о нашем партизанском батальоне.

Тот сказал, что слышал, пробормотал еще что-то и удалился. Ждали мы его целый час, затем еще час, затем потеряли терпение и начали сомневаться.

— Он вообще не похож на нашего человека, — сказал Вейо.

— Я бы предложил, — Рацич растянул свой ус во всю его длину, — переместиться отсюда чуть повыше и как следует осмотреть местность. А Мило удалить немного, на всякий случай.

Предприняв эти маленькие меры предосторожности, мы поднялись на зеленый бугорок, откуда могли видеть все тропинки вокруг. Ближе к полдню явился наш хмурый хозяин, один.

— Пошли, — сказал и, поскольку пересчитал нас, спросил: — А где ваш пятый?

— Вольной он, мы оставили его здесь.

— А-а, — произнес он это так, словно догадывался о нашей хитрости и словно это ему не нравилось.

— Слушай, ты, — и Вейо приставил револьвер к его лбу, — куда ты нас ведешь?

— Туда, куда вы хотели, — ответил тот, даже не моргнув глазом.

— Но имей в виду, — пригрозил ему Вейо, — если ты поведешь нас к какой-нибудь твоей четницкой банде, я тебя прикончу, ничего тебя не спасет!

— Все это мы увидим и посмотрим, — ответил тот загадочно и довольно нахально.

Мы отстегнули гранаты, вставили запалы и положили в карманы; револьверы зарядили, винтовки взяли наизготовку и — ожидая выстрелов из засады, — злые, голодные и усталые, стали карабкаться, спускаться и крутиться за этим мрачным типом, который и виду не показывал, нравится ему все это или нет. Мы потели и стонали, торопились, а двигаться приходилось осторожно из-за заряженных гранат — до тех пор, пока не углядели на одной полянке поднимающегося во весь свой рост долговязого и тощего Вое Джерковича.

— Здорово, Долговязый, — окликнул его Рашко Рацич, забыв про все, что было.

— Здорово, Усач, — улыбнулся Вое и пошел нам навстречу.

Они крепко обнялись, словно сцепились в схватке. Поздоровались за руку и мы, сели. Только теперь из кустарника и из-за камней начали выходить какие-то парни и усачи, которые были в секрете.

— Похоже, вы приготовились нас по-другому встретить? — спрашивает Мнчо Милонич, глядя на них.

— Само собой, — отвечает Вое. — Есть у нас горький опыт с этими вашими четниками, вот мы их и сейчас ждали. Не знаю, как уж они там у вас себя ведут, а здесь умудрялись прикрепить звезду на шапку и давай слоняться по лесам в поисках своих.

— И мы пришли установить связь, — сказал Мичо. — А у вас-то есть она? Нужно батальон провести.

— Связь и есть и нет, — говорит Вое. — Скорее нет, чем есть, но чтоб провести батальон, хм… и речи быть не может.

— Нас же вызвали!

— Вызов вам был направлен до начала наступления, а то, что немецкая техника быстрее наших ходоков — что с этим поделаешь!

Наши надежды, которые еще теплились, сразу погасли. Это было заметно по лицам, которые сжались, точно схваченные морозом. Усы Рашко Рацича обвисли и опали, и на его бледном лице висели точно неживые и неприятно напоминали грубо прилепленный клок шерсти, которым мы частенько злоупотребляли в детских театральных представлениях. Мичо Милонич уронил свой старенький блокнот и принялся собирать рассыпавшиеся листки неловкими движениями дрожащих рук, промахиваясь, словно он собирал в темноте. А Вейо таращил глаза на Вое, словно тот нанес ему смертельное оскорбление и он хочет заставить его отречься от сказанного.

Не подозревая об изменениях, которые должны были отразиться и на моем лице, я воочию видел, как опять рушатся замки наших грез. Нет возможности пробиться и нет надежды соединиться! Как уже дважды возвращались мы с Мойковца, так и сейчас вернемся с Дурмитора — на проклятую землю Басаеву,усеянную нашими могилами, в закоснелый приграничный, забытый богом край, оторванный от мира, туда, где нет простора для размаха, и где не хватает сил, чтобы рассчитаться с врагами, и где наши борьба и страдание не слышны и незримы, а наши жертвы неизвестны. Да, мы возвратимся туда, где мы, маленькая горстка упорных упрямцев, в кровавой ссоре с коварным четническим элементом, где наша жизнь сводится к изнурительным переходам, к смене караула и к праздной болтовне, которую даже четники давно знают наизусть. Есть что-то проклятое и злобное в той силе, что держит нас, тянет и хочет забрать себе нашу родину — эти долины, похожие на кладбище, и эти горы, поросшие лесами, сырые, перерезанные хребтами, с разной верой, отсталостью и ракией… Не дает нам это ни вырваться, ни размахнуться.