Избранное

— Чудесная комната, фрау Траугот, — сказал я, — как раз о такой я и мечтал!

— Да, сударь, — сказала женщина, не улыбнувшись.

Стоя в дверях, она все еще вытирала руки о фартук. У нее было доброе лицо, лицо труженицы, круглое, с мягким овалом: чуть заостренные уши, над нечетко очерченным ртом вздернутый нос, от уголков глаз веером расходились тонкие морщинки. Простодушное, я бы даже сказал, ясное лицо, только взгляд ее был странным — неподвижным, тусклым, устремленным куда-то вдаль; широко раскрытые глаза казались слепыми, а лицо призрачным. Но сейчас мне было не до нее — скорей на море! — и, распаковывая чемодан, я задавал обычные для нового квартиранта вопросы; фрау Траугот отвечала скупо, удивительно тусклым, беззвучным голосом, даже как-то гармонировавшим с ее потухшим взглядом. Мне хотелось знать, где я смогу обедать, куда заявить о своем прибытии, ожидается ли хорошая погода и есть ли в доме другие жильцы; и фрау Траугот лаконично отвечала: «В гостинице», «Бургомистру», «Не знаю», «Нет», и все это тусклым, беззвучным голосом и без жестов. Я продолжал рыться в чемодане, когда она вдруг спросила:

— Вам на завтрак подать три булочки или четыре, сударь? — Она произнесла эти слова так, будто с трудом заучила их. Я ответил, что предпочел бы черный хлеб, если можно. Моя просьба, казалось, привела ее в замешательство; помолчав, она, как и прежде, безучастно сказала: «Разузнаю», не спеша повернулась и вышла, затворив за собою дверь.

«По крайней мере не будет надоедать болтовней, — подумал я, — а что до ее странного поведения, так это пройдет». И еще я подумал, что, судя по ее говору, она нездешняя, но тут же мысленно одернул себя. В конце концов, я приехал сюда отдыхать, а не ворошить чужую жизнь. Разложив свои вещи, я надел спортивный костюм и захватил книжку карманного формата издательству «Реклам». Мне хотелось побродить по берегу, побродить часа два-три, не меньше, потом усесться где-нибудь на дюне с книгой, которую я еще так и не прочитал, хотя она уже много лет как тень сопровождала меня, — это была «Зимняя сказка» Вильяма Шекспира. Сунув книжку в карман, я выглянул в окно; хозяйка, окруженная курами, качала насосом воду. Движения ее были такими же безжизненными, как ее взгляд и голос, — чуть наклонившись вперед, она, словно машина, равномерно поднимала и опускала руки, а голова и туловище оставались неподвижными; наполнив две двадцатипятилитровые бадьи, она, согнувшись и тяжело ступая, потащила их к дому. Я бросился помочь, но застал ее уже в передней и успел только распахнуть перед ней дверь на кухню. Она доставила бадьи и, глядя мимо меня куда-то в угол, безучастно проговорила:

— Спасибо, сударь.

— Я пошел на море, фрау Траугот, — сказал я.

Она принялась вытирать руки о фартук.

— Вернусь, наверное, не скоро, — добавил я, — так что, пожалуйста, не беспокойтесь.

— Да, сударь, — глухо отозвалась женщина и, словно очнувшись, притворила за мною дверь.

«Странно, — подумал я, но тут же мелькнула мысль: — А какое мне дело?» И я устремился по дорожке, ведущей через дюны к морю.

Миновав обрыв, я побрел дальше без всякой цели. Я шагал по влажному упругому песку; дул ветер, катились волны, и однообразие бесконечного простора заворожило меня. Я не помнил, сколько времени шел, — время давно остановилось; мне казалось, что здесь, между рассветом и сумерками, не существовало времени, здесь была лишь бодрящая, пронизанная ветром и брызгами хмурая стихия, которая сразу захватывала тебя, и ты растворялся в ней. Жадно кричащей стаей — будто сгустки взрывной волны — промелькнули чайки, желтоклювые дети бури. Я шел, а они появлялись перед глазами и пропадали, уносимые то одним ветром, то другим; новые стайки мелькали впереди и с криком исчезали в бушующей стихии. Над грядой дюн косматилась трава, словно густая бровь на лике моря. Я смотрел на колыхавшуюся траву и вдруг вспомнил фрау Траугот с ее безжизненным взглядом и беззвучным голосом, стоящую в дверях, и ее образ заслонил от меня и чаек и берег. Я попытался стряхнуть это видение, но не смог. «Какое мне до нее дело, черт возьми! — разозлился я. — У меня отпуск, я не желаю обременять себя чужими заботами, я хочу отдыхать!» Однако чем больше я старался не думать о ней, тем яснее и настойчивей возникал передо мной образ этой женщины — маленькой, с опустошенным взглядом, вытирающей руки о полосатый фартук.

«Ну хватит!» — сказал я себе и наконец сел у подножия дюны, вынул из кармана книжку, и поток ямбов унес меня в безбрежный океан поэзии. Действие происходило в королевстве Сицилия и в королевстве Богемия; начиналась сказка в Сицилии: благоухание апельсиновых рощ — и внезапный слепой гнев короля; затем в самом деле появилась Богемия, и притом Богемия у моря. Это была суровая страна, где рыскали медведи; она лежала у сурового Северного моря, и от ее берегов души несчастных, потерпевших кораблекрушение, уносились в черную клокочущую бездну. Богемия у моря! Шумел прибой, на дюнах шелестела под ветром трава, а я читал о Богемии; я читал о королеве, шестнадцать лет как уже умершей, о поразительно схожем с ней мраморном изваянии, стоявшем на пьедестале, о том, как король, виновный в смерти королевы, спустя шестнадцать лет в раскаянии упал на колени перед статуей, взял каменную руку, и — о, чудо! — рука оказалась теплой, мраморные глаза открылись, и статуя — холодная каменная статуя! — сошла с пьедестала и заговорила; и тут я вновь увидел перед собой безжизненные глаза фрау Траугот. С досадой я отложил книгу. Осталось лишь несколько стихов, но дочитывать их не хотелось; было ясно, что все кончится хорошо, умершая воскреснет, король искупит свою вину, а в заключение будет еще мораль. Я закрыл книгу; фрау Траугот смотрела на меня потухшим, остановившимся взглядом. Что произошло с ней? Кто превратил ее душу в камень, лишил блеска ее глаза, какая тайна скрывалась за ее беззвучной речью? «Чепуха! — подумал я с раздражением. — Ищу тайну, где ее нет. Наверное, она просто стесняется или удручена заботами, а может, поссорилась с мужем, какое мне до этого дело!»

Я почувствовал, что сильно проголодался. Солнце начало склоняться к горизонту, было часа два или четыре — я не знал. Неожиданно послышался гул, берег дрогнул под сотней копыт — гнали коров. Черно-белое пятнистое стадо, взрывая копытами узкую песчаную полосу, устремилось мимо меня, подгоняемое двумя пастухами — молодым и старым, — совсем как в сказке, которую я только что прочитал. Вокруг коров с лаем носилась собака; я двинулся по берегу, шагая в середине стада; пахли коровами, жвачкой, пастбищем и навозом — знакомыми с детства запахами деревни. Богемия у моря! Со всех сторон раздавалось фырканье; подпасок звучно хлопнул палкой корову. Богемия у моря! Я смотрел на дюну, своей круглой вершиной она заслоняла чуть ли не полнеба и казалась краем света; я смотрел на дюну, а она сделалась огромной зеленой горой; дорога свернула вниз, в долину, и по этой долине шел я и брели, тесно сгрудившись, коровы. С неба сползли набухшие серые тучи, они тяжело давили на горные макушки — горы были сплошь в зеленых ущельях, в расщелинах, на обрывах — сосны и ели, на склонах — луга, пруды и ручьи, огороженные выгоны, а поодаль, на холме, — желтая деревянная часовня. Склон справа я видел, а тот, что слева, угадывал; стадо спускалось по косогору — хлева были близко, пахло душистой травой. Богемия у моря! Пространство расплылось, поток времени оборвался и понес меня, как щепку: на какой-то миг я перестал сознавать, где нахожусь, ничего не видел и ничего не слышал, но затем это беспамятство прошло, и я понял, что очутился в прихожей родительского дома.

Деревянные ступеньки скрипели, на лестнице было темно, и я сощурился. Взбежав наверх, я швырнул школьный ранец в угол и распахнул дверь в столовую. «Есть хочу!» — крикнул я, с треском захлопнул за собой дверь и лишь тогда заметил, что в кожаном кресле сидит незнакомый господин, худощавый, холеный, с короткими светлыми волосами и коротко подстриженными висками, на носу у него очки с золотой дужкой и большими стеклами без оправы; он курил сигару и что-то говорил моему отцу, который стоял у буфета и откупоривал бутылку вина. Я не слышал, что говорил господин в очках, я видел только, как шевелятся его губы, но голоса его не слышал. Вдруг комната пришла в движение, кожаное кресло с беззвучно говорящим господином стремительно надвинулось на меня, а отец с буфетом отъехал назад, так что я одновременно видел всю сцену как бы в двух планах: на переднем, крупно — господин в кресле, а на заднем — отец и буфет, совсем крохотные. Господин сидел, закинув ногу на ногу, и курил сигару; вот он опять заговорил, но теперь я отчетливо его слышал.

— Богемия у моря — разве это не смешно? — спросил он и посмотрел на меня, и я увидел, как увеличенные стеклами очков глаза его сверкнули и загорелись. — Великий Шекспир взял да и передвинул Богемию к морю, вот видите, милейший, какого он был мнения об этом народе! — Господин щелкнул пальцами. — Много не наливайте, — сказал он, — хватит, хватит! — Еще раз щелкнув, он тщательно вытер руки носовым платком.

Неожиданно сквозь потолок въехали носилки, господин в очках вытянул руку и, указывая на меня, вдруг начал расти, сделался совершенно желтым и словно окаменел; так как он продолжал показывать на меня, я страшно перепугался и хотел убежать, но мои ноги не двигались. Тут я увидел, что на руке, протянутой в мою сторону, пять пальцев, это меня чрезвычайно удивило, и я испугался еще больше. Я хотел закричать, но не смог, я только разевал рот, как рыба, вытащенная из воды.

— Кланяйся, быстрее! — крикнул мне отец, и я вдруг понял, что в этом мое спасение, и стал быстро отвешивать поклоны, один за другим; перед глазами мелькали лакированные ботинки и шелковые носки господина в кресле, а он все продолжал расти и расти и уже почти заполнил собою всю комнату. В ужасе я беспомощно обернулся к отцу, но вместо него у буфета стоял какой-то человек в черном плаще и черном шелковом берете и вертел в руках череп; человек налил в череп до краев вина, высоко поднял его и гаркнул во всю глотку какое-то слово: вокруг загремело, загрохотало, потом комната дрогнула — все исчезло, слышался лишь топот коров да тявканье дворняжки. Дневной сон развеялся, и я отчетливо вспомнил тот мрачный час в моей жизни. Час, когда я узнал, что нам, немцам, суждено владеть миром, и эта миссия показалась мне столь же сладостной, как и бокал вина, который мне разрешили выпить в тот день. Это было весной, мне было двенадцать лет; проголодавшись, я примчался из школы домой, распахнул дверь в комнату и увидел незнакомого господина, он горячо убеждал в чем-то моего отца, который стоял у буфета и откупоривал бутылку вина; отец велел мне как следует поклониться гостю — ведь передо мной был сам господин барон фон Л., аристократ и поборник великогерманского духа в Чехословакии. Я с таким усердием отвесил поклон, что едва не коснулся лбом коленей, а барон рассмеялся и протянул мне руку; потупив глаза, я украдкой разглядывал его, мне никак не верилось, что он, которому принадлежала вся земля в округе и который, несомненно, был существом высшего порядка, ничем не отличается от любого смертного! Однако барон выглядел как все прочие люди: он подал мне руку и спросил, знаю ли я, кто такой Шекспир, и я с гордостью ответил: «Так точно, господин барон!» — и перечислил Гамлета, Макбета, Отелло, а барон сказал, что я настоящий книжный червь; потом он говорил о шекспировской «Зимней сказке» и о том, что в ней великий Шекспир переместил Богемию к морю и что из этого следует заключить, сколь ничтожен населяющий ее народ. Я расхохотался: Богемия у моря! И отец засмеялся, а барон сказал, смеясь, что Шекспир, пожалуй, прав, если говорить о будущем. Этого я не понял, и отец, видимо, тоже, так как он с недоумением пожал плечами и вопросительно поглядел на гостя; и тут барон объяснил нам, слушавшим его затаив дыхание, грядущий ход истории: границы рейха продвинутся до Урала, а все негерманские народности будут переселены в Сибирь, вот тогда, чего доброго, и появится какая-нибудь Богемия у Ледовитого океана, заключил он и предложил поднять за это бокалы.

— Грандиозно, поистине грандиозно! — воскликнул отец, а барон сказал, что прежнего сосуществования народов больше не будет: либо они подчинятся Германии, либо их вычеркнут из истории. Отец наполнил бокалы, а я молчал, онемев от робости и благоговения, взирал на барона, который передвигал народы, словно шашки, — в моих глазах он был богом, вершителем судеб. Потом мы выпили за Богемию у Ледовитого океана, а когда много лет спустя я вернулся домой из русского плена, научившись правильно понимать то, о чем пророчествовал барон, мне захотелось прочитать пьесу, декорация к которой давно запечатлелась в моей памяти: Богемия у моря. Много раз я открывал первую страницу, но всегда какое-нибудь срочное дело вынуждало меня откладывать книгу, так что в конце концов я дал себе своего рода клятву прочесть ее при первом же свидании с морем. И вот я прочел ее, хотя и не до последней строки; я познакомился с дивной поэзией, побывал в двух Богемиях у моря, в обеих Богемиях встретил женщину с безжизненными чертами, и меня вдруг охватил страх. В ушах снова послышалась беззвучная речь, в которой я неожиданно уловил акцент, свойственный моим землякам — богемцам, и я понял, что фрау Траугот — переселенка. «0 господи, — подумал я, — теперь она будет меня расспрашивать, вернемся ли мы когда-нибудь в Богемию!» Опять начнется один из тех разговоров, какие я нередко уже вел с переселенцами: о неизбежности случившегося и об опасно обманчивой надежде на возвращение. Я не избегал подобных разговоров — ведь я сам был переселенцем — и понимал необходимость территориального разделения двух соседних народов. На то имелись основательные причины; в аргументах у меня не было недостатка, но какие аргументы годились в данном случае — я не знал. Я только чувствовал, что меня все больше и больше интересует судьба женщины с беззвучным голосом и потухшим взглядом, и это беспокоило меня.

«Поговорю с ее мужем, так, пожалуй, будет вернее», — подумал я и от этой мысли снова воспрянул духом. Я пошел в гостиницу и съел вполне заслуженный ужин — какое-то холодное блюдо. Потом купил бутылку рома и отправился домой.

Фрау Траугот чинила во дворе курятник. Она оторвала три прогнившие доски и прибивала на их место новые. Я поздоровался, она опустила молоток, что-то пробормотала и взглянула на меня, вернее, мимо меня. Я собрался было пройти к себе, но ее вид вдруг вызвал у меня жалость: чуть согнувшись, она неподвижно стояла с молотком и гвоздями в руках, устремив взгляд на дюны. Мне захотелось сказать ей что-нибудь приветливое, я предложил ей свою помощь, но фрау Траугот ответила, что не смеет утруждать меня, и по тому, как она это произнесла, я окончательно убедился, что она из Богемии.

— Я с удовольствием помогу вам, фрау Траугот, — сказал я и, взяв у нее молоток и гвозди, начал приколачивать доски.

Хозяйка в растерянности немного постояла возле меня, потом внезапно спохватилась.

— Тогда я приготовлю вам чаю, — сказала она и медленно пошла на кухню.

«Она из тех, что даром ничего не возьмут», — подумал я, продолжая стучать молотком. Когда доски были прибиты, во дворе показалась фрау Траугот с подносом.

— Готово, — сказал я, положил молоток и, опередив хозяйку, распахнул перед ней дверь моей комнаты.