Избранное

Она сняла с подноса чайник, стакан и блюдечко с сахаром. Я откупорил бутылку.

— На дворе прохладно, фрау Траугот, стаканчик грога вам не повредит, — предложил я, но она молча покачала головой и вытерла руки о фартук. Если она ждет мужа, сказал я, то я не хочу ей мешать. В ответ она снова покачала головой. Я придвинул ей стул и пригласил сесть, но она продолжала стоять.

— Ваш муж в отъезде, фрау Траугот? — спросил я.

Она молча в третий раз покачала головой.

— Умер он, — сказала она, помедлив.

Я прикусил губу.

— На войне, — добавила она и медленно повернулась к выходу.

— Подождите, фрау Траугот! — поспешно сказал я и с мягкой настойчивостью усадил ее, потом достал из чемодана чашку и налил рому в дымящийся чай.

Хозяйка неподвижно сидела на краешке стула, не решаясь притронуться к чашке; чтобы помочь ей преодолеть смущение, я попытался увлечь ее разговором о море и дюнах, но она продолжала сидеть, словно каменное изваяние.

— За ваше здоровье, фрау Траугот! — сказал я и поднял стакан.

Хозяйка неуверенно протянула руку, взяла чашку и отпила глоток, затем, помедлив, выпила до дна и, как бы оттолкнув от себя, поставила чашку на стол. Я налил ей еще и спросил, живет ли она здесь одна, и фрау Траугот сказала: «Да». Я спросил, есть ли у нее дети, и она сказала: «Мальчик». Я спросил, сколько ему лет, и она сказала: «Пятнадцать». Я спросил, где он, и она назвала районный центр. Я спросил, что он там делает, и она сказала, что ходит в школу. Больше я не знал, о чем говорить. Спрашивать о ее прошлом не хотелось, и я молча помешивал грог. Фрау Траугот продолжала неподвижно сидеть на краешке стула, и я мысленно обругал себя за то, что своим дурацким любопытством, этим роковым двигателем нашей профессии, смутил робкую женщину.

Я тут же принялся расхваливать красоту здешних мест и деревушки, сказал, как хорошо я себя здесь чувствую, а фрау Траугот повторяла свое: «Да, сударь» — и смотрела в окно на дюны; но вот она вдруг подалась вперед и тихо, чуть быстрее обычного проговорила:

— Если б только не вода, сударь, не вода, она еще всех нас унесет!

Внезапно я понял: ее сломил страх перед непривычным морем, вот откуда потухший взгляд и монотонная речь.

— Они хотят его приколотить, приколотить море гвоздями, вот мучение-то! — зашептала она опять, блуждая взглядом по колыхавшейся на дюнах траве.

Приколотить гвоздями море? Я ничего не понимал. Уж не помутился ли у нее рассудок? Она сидела передо мной на краешке стула, маленькая, поникшая, с простодушным, добрым лицом, искаженным страхом, со взглядом, устремленным в окно, за которым шумел ветер и колыхалась трава. Я внутренне содрогнулся. Но она, словно защищаясь, чуть приподняла руки и прошептала:

— Вода придет, сударь… Она отступит, разбежится и хлынет… Стенку-то уж прорвало и… — Женщина съежилась и умолкла, будто испугавшись, что накличет беду.

— Кто собирается приколотить море, фрау Траугот? — спросил я как можно спокойнее, но ответа не последовало. Она оцепенело уставилась в окно; я предложил ей выпить еще грогу, но она не взяла чашку. Мне хотелось успокоить ее, утешить, и я сказал, что в здешних местах спокон веку не было наводнений и не будет, что море никогда не затопит дюны. Однако я чувствовал, что слова мои напрасны: убеждать ее было все равно что пытаться расслышать шепот среди бури. Разговорами здесь не поможешь, надо что-то делать, надо избавить эту женщину от страха перед морем. Я как бы невзначай спросил, не переселенка ли она. Фрау Траугот медленно подняла голову.

— Вы ведь тоже, сударь, — тихо произнесла она и, когда я поинтересовался, откуда ей это известно, добавила: — Слышно ведь.

Я сказал, где я родился, а она, с неподвижным выражением лица, назвала свое родное село. Оно находилось в долине, по соседству с горной деревушкой, где я вырос.

Чем она занималась, спросил я, и она ответила, что работала в поместье. Далее я узнал, что ее муж тоже работал в поместье, потом его взяли в солдаты и в сорок третьем году он погиб в Африке, а осенью сорок пятого года она со своим пятилетним сыном приехала сюда, в Ц.

Все это она рассказала мне не по порядку, а отвечая на мои вопросы. Я спросил, есть ли тут еще переселенцы, и она кивнула и снова молча уставилась в окно. Видя, что больше мне ничего от нее не добиться, я извинился, что отнял у нее время; фрау Траугот, покачав головой, взяла поднос с посудой и вышла из комнаты.

На улице бушевала непогода. Ветер пригибал траву к земле. Всходила лимонно-желтая луна. Фрау Траугот, сгорбившись, прошла через двор, и я вдруг представил ее такой же сгорбленной на помещичьем поле. «Надо ей помочь, — подумал я, — увезти ее отсюда, от моря, пока она совсем не потеряла рассудка!» История ее жизни представлялась мне совершенно ясной: батрачка в поместье, целый день гоняют туда-сюда, пока не вымотается; недолгое замужество было, пожалуй, единственной светлой порой в ее жизни, потом мужа взяли на войну, и он погиб, а ей пришлось покинуть родную деревню; и вот одна с ребенком она очутилась здесь, у моря, у незнакомого ревущего моря, которого никогда прежде не видела, и это бушующее море породило в ее душе смертельный страх и сломило волю; да, надо помочь ей, пока еще не поздно и она не помешалась окончательно. Ее землякам было, наверное, легче освоиться на новом месте, ведь они не были одиноки, как эта женщина; и тут я снова увидел ее опустошенные глаза и снова вдруг увидел барона. Вот он сидит в кресле с бокалом вина в руке, положив ногу на ногу, а на его поле, согнувшись, работает эта женщина; я вспомнил, как мы чокались с бароном, потом увидел себя солдатом армии, которая двинулась, чтобы покончить с сосуществованием народов, и я стиснул руками голову. Отныне судьба этой женщины интересовала меня не меньше, чем моя собственная.

На следующее утро я отправился к бургомистру. В конторе его не оказалось. Он ушел на строительство мола, сказала мне секретарша, — это, если идти по берегу, километрах в двух за обрывом. Я поблагодарил ее и отправился в путь. Ветер переменился, он дул сейчас в сторону моря, тесня от берега сопротивляющиеся волны. Клочья облаков сновали в небе, на зеленой отмели искрилась шипучая пена. Я попытался вообразить, что случилось бы, если бы ветер снова переменился и опять загрохотал прибой; я попытался взглянуть на это потухшими глазами фрау Траугот и увидел ревущее море и отверстые пасти драконов, из которых струилась ядовитая слюна. «Почему до сих пор ей никто не помог? — подумал я с возмущением. — Неужели они не видят, что эта женщина до смерти напугана, что она чахнет от страха!» Бургомистра деревни я представил себе этаким бюрократом, который равнодушно взирает на людей и не понимает ни горестей их, ни радостей.

За обрывом берег, постепенно снизившись охряно-бурыми террасами до уровня дюн, изгибался гигантской зубчатой дугой к горизонту. Внизу, на отмели, шла какая-то стройка, и я подошел ближе и увидел, что море и в самом деле «приколачивают гвоздями»: на огромных, грубо отесанных камнях, которые — плита к плите — словно шпорой вонзались в бок морю, возвышался копер, а возле него стояли несколько человек в кожаных куртках. Ритмично взлетая под толчками пара, стальная «баба» вколачивала толстую сваю в грунт. Копер пыхтел и грохотал, клубы пара развеивались на ветру, в сероватой дымке тускло поблескивали черные кожаные куртки; молот обрушивал удар за ударом на шляпку толстого коричневого «гвоздя», вбивая его сантиметр за сантиметром в морское дно. Зрелище было великолепное; полюбовавшись еще немного, я оглянулся в поисках бургомистра, но, кроме рабочих, никого не увидел.

Когда же я спросил, оказалось, что один из стоявших у копра людей в кожанке, худощавый мужчина лет пятидесяти, и есть бургомистр: обветренное морщинистое лицо, открытый взгляд, крепкое рукопожатие. Да, он действительно бургомистр, последовал ответ на мой удивленный вопрос, сюда, на стройку, он приходит помогать всякий раз, как выкроит время: дело срочное, рабочих рук не хватает, а отсиживаться в кабинете не в его характере. На речь бюрократа это не было похоже, бургомистр мне понравился, и я без обиняков сказал ему, что живу у фрау Траугот и хотел бы поговорить с ним о ее судьбе. Бургомистр вздохнул, поглядел на море и сказал, что это тяжелый случай.