Избранное

Неожиданно он умолк. На лице его было смешанное выражение гнева и покорности. Я увидел, как лицо его свела страшная судорога. Он до крови прикусил губу, словно желая подавить вспышку гнева. Мне показалось, что он что-то недоговаривает. Его рассказ несколько тронул меня; я не выдержал и окинул его острым, испытующим взглядом: «Какую же тайну ты скрываешь? О чем ты недоговариваешь?»

Пэн, словно поняв мою мысль, вдруг побагровел — то ли от стыда, толи от гнева. Он поднялся с софы, сделал несколько больших шагов по комнате и сел снова. Вид его был ужасен.

— Да, я не кончил свою историю, — продолжал он. — Я не все рассказал, но теперь расскажу. Однажды, вернувшись из школы раньше обычного, я увидел, что мать с каким-то мужчиной сидят на кровати. Меня они не заметили. Спрятавшись за дверью, я принялся наблюдать за ними. Гнев и стыд распирали мне грудь. «Я стараюсь заниматься в школе, а моя мать забавляется дома с мужчиной» — эта мысль больно терзала меня. Но я любил мать и не хотел оскорблять ее при чужом человеке. К тому же я узнал и мужчину — это был сын моего господина. Именно он! Это он погубил моего дедушку, моего отца, а сейчас хотел погубить мою мать. У меня потемнело в глазах. Я, кажется, успел услышать, как мать шепнула ему: «Уходите скорее, не задерживайтесь, а то вернется Нюэр». Сын господина что-то ответил, а мать продолжала: «Прошу вас, не приходите так часто, а то столкнетесь с Нюэром, пожалейте меня».

Когда я очнулся, в комнате была только мать. Сидя с поникшей головой на краю кровати, она о чем-то думала. Вбежав в комнату, я бросился к матери и обнял ее за ноги. Она вздрогнула, лицо ее залилось краской. Она спросила испуганно: «Это ты?» Я обнял ее еще крепче и стал укорять: «Мама, как тебе не стыдно! Не прошло и года после смерти отца, а ты… Ты забавляешься с другим!» Она молчала, но я чувствовал, как задрожала ее рука, лежавшая на моей голове. «Я упорно учусь, а ты чем занимаешься?! Как тебе не стыдно, мама!» «Нюэр!» — воскликнула мать и, упав на кровать, забилась в рыданиях. Слезы матери смягчили меня. Я вспомнил, как она меня любит, как сочувствует мне, как каждый вечер вместе со мной делает уроки, как подбадривает меня. И я виновато сказал ей: «Прости меня, мама, я неправ. Я не должен был говорить тебе это и причинять тебе боль. Прости меня». Она не двигалась. Только через несколько минут она подняла голову, села и, привлекая меня к себе, печально промолвила: «Ты прав, Нюэр. Это я должна просить у тебя прощения. После смерти отца в моем сердце остался только ты, и живу я только ради тебя. Не будь тебя, я предпочла бы умереть вместе с твоим отцом. Разве ты не помнишь, что он говорил перед смертью? Он решил, что ты ни в коем случае не должен быть рабом, что ты должен учиться, чтобы стать свободным человеком. И ради этого он пожертвовал своей жизнью. Так разве я не могу пожертвовать своим телом? Не знаю, то ли из-за старой вражды, то ли по какой-либо другой причине, но сын господина вечно приставал ко мне. Если говорить по совести, когда я работала в господском доме, я все время старалась избегать его и осталась чиста душой и телом. Но теперь, после того как твой отец умер, он опять стал приходить ко мне, и я… — Она помолчала. — Конечно, я знаю, что для него я только забава. В другом месте ему не удалось бы это так легко. Да к тому же я недурна собой. Теперь мы не работаем на них, но живем на их деньги. Ты должен учиться, и тебе тоже нужны их деньги. Он угрожал мне, и я вынуждена была уступить ему. Он приходил сюда уже много раз… Прости меня, Нюэр! Для того чтобы ты мог учиться, чтобы ты не был больше рабом, твоя мать не пожалела своего тела». Конечно, мать тогда говорила не так, да и мои слова были другие. Я помню только общий смысл нашего разговора. Я обнял ее еще крепче и понял, что люблю ее еще сильнее, чем прежде. Охваченный чувством жалости, я умолял ее: «Мама, зачем ты так мучаешься? Я не буду больше учиться. Я не могу допустить, чтобы ты снова страдала. Я брошу учебу. Лучше я буду рабом». Поспешно закрыв мне рукой рот, она сказала: «Не болтай глупости! Ты должен учиться, ты должен стать свободным человеком. Тело твоей матери уже осквернено. Чтобы ты выучился, я согласна страдать всю жизнь». Плача, мать весь вечер уговаривала меня, и в конце концов я внял ее мольбам. На следующее утро я пошел в школу как обычно, да и в дальнейшем не заводил разговоров о прекращении учебы. Я был очень прилежен и жадно поглощал знания, которые давала мне школа. Я верил, что эти знания откроют мне дорогу в лучшую жизнь. Я решил во что бы то ни стало выполнить волю отца, желавшего, чтобы в нашем роду больше не было рабов. Но горькая действительность тяжелым бременем давила меня, а призрак прошлого когтями впивался мне в сердце. Жизнь мучительна, в особенности для человека, который напрягает все силы, чтобы выкарабкаться из рабского состояния. И все же в моем сердце жила надежда, я ощущал любовь матери и помнил ее желание. Это вынуждало меня терпеть все.

Конечно, сын господина приходил часто, порой даже тогда, когда я был дома. Мать принимала его при мне. Я смертельно ненавидел его, но даже ему ничем не показывал своей ненависти. После того как он уходил, мать становилась словно другим человеком. Она все время плакала, и требовалось много усилий, чтобы успокоить ее. Если бы такая жизнь продолжалась немного дольше, мать давно бы умерла. К счастью, через четыре-пять месяцев сын господина нашел себе молодую наложницу и перестал ходить к нам. Мать спокойно жила со мною несколько лет, пока я не приехал сюда поступать в университет. Перед смертью она очень страдала. Мне кажется, ее угнетала мысль, что она не увидит, как я закончу университет, и, кроме того, она мучилась воспоминаниями о жертве, которую принесла. Но чем я мог утешить ее? Я только рыдал у нее на груди.

Прошло три года с тех пор, как умерла мать. Я постоянно вспоминаю о ней, ежедневно вспоминаю дедушку и отца. Я часто думаю о жалком существовании, которое они влачили, но мне ничуть не стыдно и я ни разу не краснел, вспоминая их. Я горжусь ими. Да, мой дед был рабом, и я горжусь этим. И хотя дед повесился, будучи ложно обвинен в краже; хотя отец вместо подлинного убийцы подвергся наказанию и умер в тюрьме; хотя мать была опозорена, — разве можно сказать о них что-нибудь плохое? Разве они погубили кого-нибудь?.. — Пэн не говорил, а почти кричал. — Да, ты можешь смеяться над ними, можешь презирать их. Если бы ты мог понять их сердца! Их золотые сердца, которых не найти у людей, подобных вам! Часто до глубокой ночи я не мог сомкнуть глаз. Я думал о них. Одна мысль грызла мне сердце; это был не стыд, это был гнев. Я представлял: вот я спокойно лежу в постели, а в других местах миллионы рабов оплакивают свою несчастную долю. Они живут такой же жизнью, как жил мой дед, они страдают. И именно в этот момент, когда господа погрузились в сладкие сновидения, именно сейчас старики, ложно обвиненные в кражах, ждут утра, чтобы повеситься; мужчины, которых принудили понести наказание за господ, ждут, когда их придут арестовывать; матери и дочери спят в объятиях господ, которые издеваются над ними, а дети горько плачут, обнимая голодных отцов. В такие минуты мое сердце переполняется ненавистью. Я проклинаю вас, проклинаю людей подобных вам! Я готов истребить вас всех до одного! Вы загубили моего деда, купили жизнь моего отца, надругались над моей матерью. Сейчас они мертвы, а вы все еще живете. Я должен отомстить вам…

Вид Пэна был ужасен. Он встал и направился ко мне. Я испугался, чуть не закричал и приготовился защищаться. Но он прошел к окну. Стоя у окна, он некоторое время смотрел на улицу. Внезапно он гневно произнес, указывая на что-то пальцем:

— Смотри!

Взглянув туда, куда указывал его палец, я увидел площадку для гольфа, находящуюся наискосок от моего дома. Она была залита электрическим светом; несколько служителей в белом прохаживались у входа, а полуобнаженная девушка-иностранка продавала билеты. Разодетые молодые люди и девушки с праздным видом стекались к входу на площадку.

— Мы целый год трудимся не покладая рук. Наши деды вешаются, наши отцы умирают в тюрьмах, наши матери и сестры подвергаются надругательствам, наши дети заливаются горькими слезами. А эти люди? Среди таких, как вы, не найти ни одного, у которого была бы совесть.

В его голосе слышался такой беспредельный гнев, словно в нем вылились многовековые страдания всего класса. Этот гнев безжалостно хлестал меня по сердцу. И вдруг я словно прозрел. Перед моим взором раскинулось бесчисленное множество трагических картин. Я осознал, что дома у меня шестнадцать рабов. Вспомнил, что у меня было желание увеличить их число до тридцати двух. «Шестнадцать, тридцать два» — эти две цифры все время стояли у меня перед глазами. Мне показалось, что это я — сын господина, что это я ложно обвинил чужого деда, загубил чужого отца, надругался над чужой матерью. Меня охватил ужас. Я чувствовал, как по мне скользят чьи-то глаза, ищущие добычу. Я решил, что пришел мой конец, и невольно закричал от страха.

— Что с тобой, Чжэн? Отчего ты кричишь? — мягко спросил Пэн.

Но я долго не мог произнести ни слова, а только протирал глаза.

— Ты боишься меня? — продолжал он, горько усмехнувшись. — Ты же знаешь, что я не могу причинить тебе вреда.

Я уже успокоился и внимательно взглянул ему в лицо: на нем не было и признаков злобы. Я вспомнил, что он спас мне жизнь, и удивленно спросил:

— Пэн, а зачем ты тогда спас мне жизнь? Я ведь тоже рабовладелец и, стало быть, тоже твой враг. Почему же ты помешал машине задавить меня?

Он долго молчал и лишь горько усмехался, а затем сказал:

— Наверное, во мне еще бьется сердце раба.

Я был тронут и молча смотрел на него, готовый расплакаться. Решив, что я не понял его мысль, он пояснил:

— Полностью отказаться от собственного счастья и строить счастье других, добровольно, без малейшего сожаления жертвовать собственной жизнью ради других — вот что я называю сердцем раба. Это сердце мой прадед передал моему деду, дед — отцу, а отец — мне.

Он коснулся рукой груди. Я взглянул на него и словно увидел, как в этой груди бьется большое алое сердце. Опустив голову, я взглянул на собственную грудь: ее облегала красивая фланелевая пижама.

— Это — сердце раба… И когда только я смогу избавиться от него! — ясно расслышал я вздох отчаяния.

Я торопливо зажал уши. У меня даже не было сердца раба! Может быть, у меня совсем не было сердца? Стыд, страх, печаль, смятение охватили меня. Я не заметил, когда Пэн ушел.

Потом я редко видел его, так как он стал вести себя довольно странно. Он почти не бывал на площадке, его не видно было гуляющим около университета. Даже застать его в его комнате можно было не часто. Постепенно мы стали чужими друг другу. Вскоре я забыл о нем. У меня появились новые друзья, свои развлечения. Я ходил в кино, бывал на танцах, играл с девушками в гольф. А когда разговор заходил о рабах, которые были у каждого из нас, я гордо заявлял:

— У нас в семье шестнадцать рабов, но я непременно доведу их число до тридцати двух.

Не прошло и нескольких лет после окончания университета, как мое желание осуществилось: у меня стало тридцать два раба. Они верно служат мне и моим домочадцам. Я рад, я доволен. Я давно забыл историю раба, которую мне рассказывал Пэн.

Однажды я вместе с супругой наслаждался свежим воздухом в нашем саду, а пятеро рабов, стоя в стороне, ожидали моих распоряжений. Я просматривал свежую газету и в отделе городской хроники наткнулся на заметку о расстреле революционера. Фамилия этого революционера была Пэн, и имя было то же самое, знакомое мне. Я понял, что это мой благодетель, который когда-то спас мне жизнь и о котором я давно забыл. Сейчас его рассказ всплыл в моей памяти. Я подумал, что теперь он избавился от сердца раба и его рабский род прекратился. Возможно, это было счастье для Пэна. Но я вспомнил, что он все-таки спас мне жизнь, и почувствовал какую-то грусть. Рассеянно глядя в газету, я некоторое время пребывал в раздумье. Не выдержав, я уронил тяжелый вздох.