Избранное

Стояла ранняя осень. Легкий ветерок шевелил листву. Сянцзы поднял голову, посмотрел на Млечный Путь. Вздохнул. Вечер был прохладный, но Сянцзы все казалось, что ему не хватает воздуха. Сердце его наполнилось безысходной тоской. Ему хотелось присесть и заплакать с горя: его, такого сильного и выносливого, мечтавшего только о том, чтобы встать на ноги, заставили уйти, выгнали со двора, как последнюю скотину! Он возненавидел весь род Янов!

Выкатив коляску на ярко освещенный безлюдный проспект, Сянцзы еще сильнее ощутил пустоту и растерянность. Медленно тащился он со своей коляской, чувствуя всю безнадежность своего положения. Это был уже не прежний, не знающий устали Сянцзы, полный радужных надежд. Куда идти? Разумеется, в «Жэньхэчан». На сердце у него было тяжело.

Торговцы и люди физического труда не боятся, что останутся без дела, — куда страшнее упустить покупателя или постоянную работу! Обидно, когда посетитель заходит в закусочную или парикмахерскую и уходит, не воспользовавшись твоими услугами. Обидно, когда теряешь место. Сянцзы хорошо знал, как часто хозяева отказывают рикшам. Что ж, не уживешься у одного, найдешь другого. Но ведь он работал безропотно, унижался ради коляски, и все-таки его выжили, как последнего проходимца.

Ему было больно. Так стыдно возвращаться в «Жэньхэчан» и выслушивать насмешки рикш: «Смотрите, смотрите, Лото Сянцзы, оказывается, тоже поперли!»

Но куда же идти, если не в «Жэньхэчан»? И чтобы больше не раздумывать, он решительно направился туда.

Главная постройка «Жэньхэчана», если смотреть с фасада, состояла из трех помещений. В среднем была контора — сюда рикши могли заходить только для переговоров с хозяином и для денежных расчетов, торчать здесь без дела запрещалось, так как справа и слева от конторы были комнаты отца и дочери. К главной постройке с западной стороны примыкали выкрашенные темно-зеленым лаком двустворчатые ворота во двор, откуда выкатывали коляски; над воротами на железном крюке болталась яркая электрическая лампочка. А под ней — вывеска с большими золотистыми иероглифами: «Жэньхэчан».

Лампочка освещала и темную зелень лака на воротах, и позолоту иероглифов на вывеске. Взад-вперед сновали красивые коляски, покрытые темным или желтым лаком, с белоснежными чехлами — даже рикши ими гордились, — эти коляски были аристократами среди своего сословия. За воротами, позади главного помещения, был широкий квадратный двор, посредине которого рос могучий ясень. По обеим сторонам двора тянулись навесы для колясок. В южной постройке и в нескольких маленьких комнатах за ней, на заднем дворе, жили рикши.

Шел, наверное, уже двенадцатый час ночи, когда Сянцзы увидел яркую, но удивительно одинокую лампочку над вывеской «Жэньхэчан». В конторе и в комнате хозяина было темно, однако в комнате дочери еще горел свет. Сянцзы понял — Хуню не спит. Он решил войти потихоньку, чтобы она не услышала. Именно потому, что она хорошо к нему относилась. Сянцзы не хотелось, чтобы Хуню первая узнала о его неудаче. Но только он поравнялся с ее дверью, как она окликнула:

— Ой, Сянцзы, это ты?

Она хотела было пуститься в расспросы, но, взглянув на приунывшего Сянцзы и постельный сверток, удержалась.

Чего больше всего боишься, то непременно и случается. Стыд и тоска в сердце Сянцзы слились воедино, он стоял, не говоря ни слова, и только смотрел на Хуню. И она сегодня выглядела как-то необычно. То ли от света лампочки, то ли от пудры лицо ее казалось белее, чем всегда, и как-то добрее. Слегка подкрашенные губы придавали ей миловидность. Сянцзы удивился: он никогда не смотрел на Хуню как на женщину и сейчас, увидев эти подкрашенные губы, смутился. На ней были светло-зеленая шелковая курточка и темные штаны. При свете лампы курточка переливалась мягкими, чуть грустными тонами; она была коротенькая, из-под нее выглядывала белая полоска кожи на талии, еще более подчеркивавшая легкость одежды. Ветерок трепал штаны, словно они хотели убежать от предательской яркой лампочки в темноту и слиться с ночью.

Сянцзы в смятении опустил голову, но перед ним назойливо маячила зеленая сверкающая курточка. Хуню — он знал — никогда прежде не одевалась так. У нее, конечно, была возможность постоянно ходить в шелках, но она целыми днями была занята с рикшами, а потому носила штаны и куртку из простой, иногда цветной, но неяркой ткани. И вот сейчас Сянцзы увидел что-то необычное — хорошо знакомое, но необычное, — и на душе его стало тревожно.

Сянцзы надеялся, что Хуню сразу уйдет в комнату или прикажет ему что-нибудь сделать: никогда еще он не испытывал такой мучительной, невыразимой растерянности. Однако Хуню сделала шаг вперед и тихим голосом сказала:

— Ну, что ты застыл на месте? Иди поставь коляску и скорей возвращайся! Мне нужно поговорить с тобой.

Обычно он во всем повиновался ей, но сегодня она выглядела по-другому, и Сянцзы невольно призадумался. Он попытался собраться с мыслями, однако усталость мешала сосредоточиться. Сянцзы вкатил коляску во двор и бросил взгляд на комнаты, где жили рикши, — там было темно, наверное, все уже спали, а некоторые еще не возвратились. Поставив коляску на место, он подошел к двери Хуню. Сердце его тревожно билось.

— Входи же! Поговорим! — сказала она не то всерьез, не то шутя. Он помедлил и вошел.

На столе лежали не совсем спелые груши с зеленоватой кожицей, стояла водка и три фарфоровые рюмочки. На великолепном блюде красовались цыпленок в соевой подливе, жареная печенка и прочая снедь.

Хуню предложила ему стул:

— Я уже перекусила, угощайся и ты!

Она налила ему водки. Резкий запах спиртного, смешиваясь с запахом жареного цыпленка, дразнил аппетит.

— Выпей, закуси! Я уже наелась, так что не стесняйся! Я знала, что ты возвратишься; только что гадала на косточках, и они предсказали.

— Я не пью, — сказал Сянцзы, рассеянно глядя на рюмку.

— Не пьешь, так убирайся вон! Я ведь из добрых чувств, а ты не ценишь! Глупый ты, Лото, выпьешь — не умрешь. Я и то могу выпить еще четыре ляна [13] . Не веришь? Гляди!

Она налила почти полную рюмку и, закрыв глаза, залпом выпила водку.

— Теперь пей ты! — сказала она, подняв его рюмку. — Не выпьешь, за ворот вылью!

Злоба душила Сянцзы, не находя выхода; он готов был ударить Хуню — как она смеет над ним издеваться! Но Хуню всегда была с ним добра, да и со всеми держалась запросто — не стоило ее обижать.

13

Лян — мера веса, равная 37,3 г.

«А раз не хочешь обидеть, — подумал он, — расскажи ей о своей беде!» Он не любил много говорить, но сегодня тысячи слов готовы были сорваться с его уст. «Надо поделиться с ней», — решил он, почувствовав, что Хуню не смеется, а угощает его от души.

Он принял рюмку, отпил. Живительная влага медленно разлилась по телу. Сянцзы поднял голову, расправил плечи, но вдруг совсем некстати икнул. Хуню рассмеялась. Он с трудом допил рюмку и опасливо взглянул в сторону комнаты хозяина.