Избранное
Шрифт:
Точный ответ о таких вот решающих мгновениях — дело трудное. Хочу отметить, что тогда мне были донельзя ясны обе вышеуказанные возможности; теперь мне ясно только, что я отпрыгнул ярда на три в сторону от грузовика. И решительно не знаю, было ли связано предварительное понимание с последующим поступком. Post hoc ergo propter hoc? [3] Краткий миг между зовом и откликом всегда зазывал судей, поэтов, драматургов и романистов мира сего. Могу лишь сообщить, что, извиваясь как ящерица, я был свидетелем последнего и тщетного усилия шофера. Ему каким-то чудом удалось миновать девчушку. Потом он влепился в квадратный угловой столб ограды — повалил пар, посыпались стекла, брызнула кровь. Погиб он понапрасну — кузов крутнулся, девочку сшибло, высоко
3
После этого — значит, вследствие этого? (лат.).
Слышен был смутный гомон; виднелись голубые просветы между склоненными лицами. Что за старикан? Да с ним ничего, просто обморок. Чьи-то руки помогали выпрямиться, но выпрямил меня гнев. Мне подстроили «выбор». Я заверил сердобольных помощников, что я цел. Живу тут буквально рядом. Им явно не терпелось поглазеть на трупы девочки и водителя, на грузовик со смятым капотом, изрыгавшим клубы пара поверх голов обступившей толпы. Я побрел назад к дому номер 17, отупело поникнув, как боксер после нокаута — голова гудела, сердце колотилось, — и по дороге заслышал сирену «скорой помощи». Только допивая вторую чашку черного кофе, я сообразил, что началась моя вторая жизнь.
Я это сообразил очень спокойно, вдруг ощутив привкус цикория в кофе, и поначалу невесть почему и как привкус этот стал благовонием, а благовоние — образом женщины, миновавшей меня на обратном пути, когда я бежал от убитой девчушки. Ее голубые глаза близоруко щурились, разглядывая поверх моего плеча, что там творится у парковой ограды; глаза и так-то небольшие, а уж прищуренные — и того меньше. Голова непокрытая. Волосы, пышные, как молодая пшеница, были по-мужски расчесаны на прямой пробор. Большеротая, перстни на крупных пальцах; жемчужины в ушах и жемчужное ожерелье; талия отсутствует, а бледно-розовая кожа на взгляд нежна, как лепестки душистого горошка; грудь едва заметная — словом, любопытнейшее смешение полов. Особенно меня поразило, что, когда она приближалась, она выглядела как-то не очень, почти дурнушкой — чересчур розовая, лицо застывшее, — и вдруг, проследовав мимо, она явила профиль изумительно тонкий, великолепный и даже величавый, профиль императрицы на греческой монете.
Я остановился и перечел этот поэтический пассаж насчет профиля на греческой монете. Звучит банально. Но пусть так и будет, хотя к эпитету «величавый» прибавлю, пожалуй, вот что: образ был идеальный, как все профили на всех монетах и медалях, как все такие-сякие символы Величия, Власти, Свободы, Плодородия — как ирландский лосось, бык или конь, американский орел, пшеничный колос или сеятель. Спереди она явила одну реальность, а сбоку другую — свою тень, свою мечту? Когда эта двуликая, как Янус, Юнона, вполовину, должно быть, моложе меня, прошла мимо, благоухая сандалом (вечнозеленое дерево, сердцевина которого идет на курения), я оглянулся ей вслед. Ее осанка, походка, горделивая шея и величавые плечи, вся ее фигура, распрямленная желанием увидеть, в чем там дело, были таковы — сказал бы я, будь я молод и привержен романтике, — что впору викингам добывать ее острием меча.
Очень понятно, что такие впечатленья в такую минуту мне были не к лицу. К волненьям юности улыбчиво снисходят — старческие переживания презренны. Пишу я об этом лишь потому, что гнев тут же возобладал над впечатлением. Да что же это за человек — бесился я, — который на протяжении пятнадцати минут приемлет жизнь, жертвует памятью, пугается зубной щетки, отвергает жизнь и приветствует смерть, упивается весной, оживает вместе с обреченным ребенком, пугается грузовика, шарахается от крови, смакует цикорий, мысленно обоняет ароматы курений и облизывается на женщину? Что за жалкий клубок былого выкатился навстречу жизни? Всегда я, что ли, был таким? И пусть я таков — как я таким стал?
Вот в чем вопрос, неотвязный уж двадцать пять лет.
А тогда и смысла не было притворяться, будто не я выбрал свою драгоценную жизнь ценою смерти ребенка. Ну? Так как же, господа хорошие, с единением всех жизней? От Адама? Я так рассчитал? Вы так
рассчитали? Она-то тут при чем? Лжецы!И слышны были их неспешные реплики:
Ну, знаете, он сам выбрал. Мы его, беднягу, никак не принуждали. Дело-то проще простого. Мы, разумеется, предвидели, что девочка подвернется. Таков был ее выбор. И Мы предвидели, что она погибнет, если он ее не спасет. Несправедливо? Да уж куда справедливее! Она у нас была испытаньем его достоинства. Не предупредив его, Мы тем самым предоставили ему выбор. Если бы предупредили — налицо было бы некоторое принуждение. Странно, что он этого не может понять! Вот старый болван. Случай был целиком на его стороне.
— Случай! Кому на руку этот случай?
Нам, конечно. Сотворив мир. Мы сотворили Случай. Пришлось, а то бы все было предопределено. Случай — это конечное доказательство свободы воли. И самое убедительное доказательство реальности загробной жизни.
— А девочка? Какая у нее свобода воли? Ублюдки вы!
Но-но, мистер Янгер. Легче на поворотах.
— Что вы мне можете сделать? У меня впереди шестьдесят пять лет.
А потом? Вам, бывало, верилось в продолжение. Девочка? Увы, да. Смерть ее была предуказана, как и ваша. Одно идет в уплату за другое — смерть, например, за жизнь. Без неизбежности нельзя: она — основа всех расчетов. Между тем случай приходит на выручку. Случай — он сродни дерзновенью. Люди всегда хотят ухватить случай. В нем весь интерес жизни. Анатоль Франс говорил, что Случай — псевдоним Бога. Конечно, надо отличать подлинный случай от подложного, добрый от дурного: дерзать надо осмотрительно. Вы были осмотрительны. Этого мы от вас и ждали. Примите наши поздравленья, мистер Янгер.
Я кинулся из кухни в переднюю, оглашая воем пустую лестничную клетку.
— Это казуистика, нет на это моего согласия, я имел право знать заранее, что я осмотрительный, трусливый, расчетливый ублюдок. Человек неспособен решать свободно, если он не знает, что он за человек. Я хочу знать, кто я такой! Я требую!
И я принялся это выяснять, осматривая фут за футом нижний этаж своего жилища. Уютная гостиная, продолговатая, разделенная задвижными дверьми, была вся выполнена в белом. Книг немного. Привычным глазом журналиста я заметил, что они большей частью подобраны для справок: указатели, ежегодники, биографии, путеводители, исторические труды, словари, порядочно книг по искусству, кой-какая беллетристика. Более или менее знакомые корешки; но ощущения собственности, домашности не возникало.
Слегка растревожило меня только одно заглавие: «Записки охотника» Ивана Тургенева. За ним сквозило что-то свое, семейное — вот-вот припомнится очень близкий человек. (Теперь-то чего темнить, оказалось, что это мой покойный брат, охотник.) Весь дом, необжитой, очевидно, снятый с обстановкой, глуховато и прерывисто сообщал что-то о ком-то, словно дальняя радиопередача, нарушаемая почти что сердечными перебоями. Это безразличие ко мне так меня обозлило, что захотелось вышвырнуть всю комнату в окно. «Мне нужен я!» — проорал я, озираясь, как загнанный бык или затравленный медведь.
В конце крохотной прихожей заверещал звонок. Принявши вид спокойствия, я отворил.
На улице стоял фургончик, оранжево-белый с черным, помеченный буквами «ПТ», то есть почта-телеграф. На моем крылечке занюханный Меркурий с улыбкой дарителя протягивал мне пакет и спрашивал: «Мистер Джеймс Янгер?» Я кивнул, он метнулся в фургончик, фургончик отъехал. Я отнес пакет в гостиную, вспорол перекрестную бечевку карманным ножом. И всевозможное «я» грудами расползлось по столу. Паспорт, чековая книжка, страховые полисы, метрика, свидетельство о браке… А это что? Ага, дневники! И еще набитый фотографиями альбом! И газетные вырезки! Многонедельное занятие.
Я начал с паспорта. Вот он я. Объявился, как есть. Джеймс Джозеф Янгер.
Паспорт номер Н-291010 Профессия журналист Место рождения графство Корк Дата рождения 17.03.1900 Местожительство Ирландия Рост 5 ф. 11 д. Цвет глаз голубые Цвет волос седые Лицо овальное