Избранное

— Я жду от жизни лишь перипетий бытия. Я ей не доверяюсь — и она меня не обманывает.

— Вы сказали, что вас обманули две женщины. Обман предполагает доверие.

— Это случилось несколько лет назад. Сейчас я бы сказал: «Я обманулся». Все зло от неумелых слов. — Билл повернулся к бармену. — Еще два мартини, джин «Гордонз» и «Нойли Прат». Знаете разницу между индукцией и дедукцией? Первая идет от известного к неизвестному, вторая — обратным путем. В индуктивных рассказах о Шерлоке Холмсе у сыщика нет принципиальных решений, пока он не увидит следы на сырой траве, не поглядит на часы, не заметит сигарный окурок с золоченым кончиком, обвисшую сломанную ветку, пока ему не сообщат про собачий лай. Тогда он скажет: «Надо искать мужчину ростом около пяти футов шести дюймов, хромого, смуглого, возможно, цыгана, который прошел здесь после 18.45 с тяжелой ношей, возможно с трупом». Это научная индукция. Годится — курам кормиться. Подходит для решения пустячных задач; и никак не растолковывает великих загадок — таких, как любовь, ненависть, страх, алчность, предательство, зло, смерть, вера, надежда, отчаяние. Я — художник. И мне по сердцу те проповедники, которые сперва предлагают мне принципиальные решения, а затем наблюдают, как я их доказываю или опровергаю. Пусть это не научно, однако стоит для начала предположить, что совсем не пустые слова и совершенная любовь, и доброта, и зло, и доверие, и милосердие, что все это можно искать и найти — ночью, под дождем, в лесной чаще, в темноте. Такая вера — это образ жизни. Улыбаетесь? Живого подобия «Моны Лизы» Леонардо да Винчи никогда не было. Он пожелал ее и сотворил. Мне бы его веру и его ум, я бы воплощал любые свои желания.

Я сочувственно поднял стакан за его веру, хотя и прибавил:

— Это мне все-таки напоминает детскую просьбу: «Мамочка, пожалуйста, пусть это сбудется, и непременно завтра, в мой день рождения».

— Вы надо мной смеетесь. Что ж, пожалуйста. А по-моему, так воля к счастью его зачинает и порождает.

Очень по-американски, подумал я. Очень оптимистично. И все же так ли уж велика разница между нами? Оба мы, как и большинство мужчин, наполовину мечтатели, наполовину реалисты.

Я сказал ему о своем недоверии к обличьям. Что моя любимая сказка — «Красавица и чудище».

— Стоит лишь красивой девушке из жалости, еще не из любви, поцеловать гадкое чудище, и его уродливое, косматое обличье спадет — он предстанет прекрасным принцем.

— Идет! — горячо согласился он.

— Но есть та же сказка наоборот. Хорошенькая девочка в красном платьишке и волк, переодетый доброй старой бабушкой. «Ой, бабушка, какие у тебя большие глаза!» Это как, тоже идет?

— Конечно! И есть за что подраться! Придушить чертова волка!

Самый Новый Свет. Эдем и никакого тебе змея. Ах, если бы Адам был американским евреем! Я поднялся и объяснил, что тороплюсь в оперу: послушать старую сказку под названием «Манон». Улыбаясь, мы пристально поглядели друг на друга, один — с вызовом, другой — обреченно, враждебности не было, — и встрепенулось воспоминание: когда-то я тоже вот так, обиняками разговаривал о любимой женщине с человеком, который ее любил, и гулял с ним, будущим отцом Крис, по взгорьям Уиклоу, и оба мы знали, что Нана невидимо бредет рядом.

— Давайте позавтракаем вместе, у нас в кафе, — предложил я, и он кивнул. — Если не будет вестей из Техаса, неплохо бы и прогуляться по Манхаттану. Я уверен, вы много можете порассказать мне о своем родном городе.

А может, подумал я, и кое о чем поважнее? Что за образ, какой символ, размышлял я в такси по дороге в оперу, видится ему в Крис? Как я, до него, ее символизировал? Ведь всякий, конечно же, вынужден отвлекаться от телесного облика, чтобы ощутить биенье жизни за внешностью. Что там увидел его Леонардо за внешностью этой самой знаменитой натурщицы — этого никто не знает, а может быть, и самому Леонардо не хватило жизни, чтобы это узнать. Разумеется, лишь ценою очень долгого опыта можно выяснить, насколько соответствуют наши представления о мужчинах и женщинах их чувственной реальности. Большей частью, увы, мы кратко грезим. А грезить надо бы спокойнее и прилежнее. Позже, сидя в полутемном зале и почти в слезах слушая дивную арию кавалера де Грие, где он призывает Манон в благодатную тишь, в хижину возле журчащего ручейка — вовсе не похоже на похотливые мечтаньица милой малютки Кристабел! — я подумал: вот и этот грезил не слишком прилежно о своей возлюбленной; я тоже не слишком. Да и Билл Мейстер со своими двумя женами; да и создатель ее, безбожный аббат Прево, пока не написал свой бессмертный роман, превращенный в либретто бессмертной оперы. По крайней мере три раза ускользал Прево из-под ига своего священнического призвания — и каждый раз оказывалось, что пожилые грезы о любви обманчивы; в последний раз он сбежал из монастырского замка на бульваре Сен-Жермен, напротив которого мы ныне потягиваем аперитивы с нашими теперешними Манон, — то есть, иначе говоря, он жил и писал. Как я?

Мне не спалось, и я позвонил в Дублин. Она была сонная. Она сказала: «Ох, это ты? Откуда звонишь?» Я сказал, откуда. Я умоляюще спросил, что нового. Ради бога, когда мне можно будет вернуться? Она сказала, что буквально через два с половиной года Ана-два защитит диплом. Что дитя у нас выросло очень умное и совершенно очаровательное. Волосы — как клумба желтых нарциссов, овеваемая ветерком; стройная, гибкая, бесстрашная, веселая, любимица всего колледжа. Она мне напомнила, что мне даже меньше чем через два с половиной года будет пятнадцать лет, а ей — сорок восемь. Она сказала, что любит меня по-прежнему. Нет! Нет! Нет! Что за вздор! Как это она может полюбить кого-нибудь другого? Да никогда в жизни! Она сказала, что у нее в Росмин-парке дождь, и очень сы-ы-ыро — слово растянулось в зевок. Она спросила, откуда я позвоню в следующий раз, и на мои слова, что я возвращаюсь в Бостон, поближе к ней, хмыкнула так недоверчиво, что я словно увидел, как она теплее укутывает в пододеяльник свои пышные тициановские формы, и благоговейно пожелал ей доброй ночи, а она сонно отозвалась: с добрым утром, милый; послышались душераздирающие гудки, и я очнулся в Манхаттане.

На другой день, ожидая обещанных уточнений из Техаса, мы бродили по городу с Биллом Мейстером и каждый час звонили в отель. Мы ходили пешком, ездили автобусом и подземкой, все время о чем-то спорили и в чем-то признавались — само собой, не без прикрас — и отдыхали в угловых аптеках-закусочных, салунах, городских парках, гостиных отелей, покуда, вконец выдохшись, не оказались на озаренной закатным солнцем из-за Гудзона могильной плите кладбища святой Троицы где-то в северо-западной части Нью-Йорка, на 157-й, что ли, улице. Очень характерно, что он завел меня туда под конец наших блужданий. Здешний уроженец, воистину подобный парижскому gamin [66] или неаполитанскому scugnizz’ [67] , конечно же, не обитает и даже не проживает в родном городе: он служит ему обжитой до последнего дюйма берлогой, а также любимым и ненавистным градом земным, с которым и за который надо биться, где надлежит мечтать и умереть, вернуть праху прах.

66

Уличный мальчишка (франц.).

67

Босяк (итал.).

Он заметил, что всякое кладбище имеет два больших достоинства: покой и бесплатный — если на время — вход, причем это последнее его всюду привлекало, и не потому, что он был бережлив или скуп, а просто терпеть не мог быть объектом наживы. Так, он спрашивал: «А теперь куда вас тянет?»; я говорил: «Никогда не бывал в китайском квартале, в Гарлеме, в Деревне, на Бауэри», и он, не прерывая беседы, поднимал палец в знак согласия, озирался, чтобы сориентироваться, и, продолжая разговаривать, шел к нужной станции подземки и выводил меня наверх рядом или поблизости с тем самым «божеским» салуном, закусочной или рестораном, на который нацелился. Он знал наперечет лучшие городские плавательные бассейны (бесплатно или почти что); места, где можно послушать хорошую музыку (беспл. или почти что); любопытные частные художественные галереи (беспл.) — и, предлагая на выбор развлечения на открытом воздухе, вел от Аркад к зоопарку в Бронксе, через Ботанический сад, а оттуда в зоосад Центрального парка (бесплатно) и даже на запруженный народом Кони-Айленд, к аттракционам (беспл.), аквариуму и китенку.

Был, однако, район, где он не чувствовал себя по-хозяйски — хотя и признавал, что этот заповедник искусств ни с какой девушкой не минуешь, — средоточие города: дорогие отели, кинотеатры, театры, консерватория, опера, шикарные рестораны, фешенебельные кафе и престижные заведения, втиснутые между 42-й улицей и Парком; и он опять-таки соглашался, что без своего ослепительного центра Нью-Йорк был бы немногим ярче той же Филадельфии, равно как лишь причудливый горизонт отличает зрелище деловой части Нью-Йорка от заезжей и занюханной, заброшенной и уютной Бостонской бухты. Столичная цитадель мозолила ему глаза, напоминая о том, что вкусу и мастерству неизбежно сопутствует пошлая шумиха и наглое вымогательство. И он просто лишний раз самоутвердился в своей обособленности, когда вдруг сказал, что ему хочется зайти в музей Американо-индейского фонда в Вест-Сайде на 157-й улице (бесплатный, разумеется), а потом устал ходить по музею и вспомнил о ближайшем участке ничейной земли: вот мы и лежали рядом на кладбищенском островке посмертного покоя, между тем как остальные жители Манхаттана грудью прокладывали себе дорогу под землю и из-под земли — чтобы, вроде нас, прилечь и вкусить мир в своих крохотных укрытиях. Впрочем, я давно перестал изумляться поведению гражданина Мейстера, так впечатляюще он показал мне, что значит иметь в своем распоряжении единственный вполне оборудованный для житья город в единственной англоязычной республике на земном шаре — при условии, конечно, что вы его подчинили себе, а не он вас.

К тому времени мы уже наговорились о природе доверия между мужчинами и недоверия между мужчинами и женщинами, о мужском прямодушии и женской уклончивости, о тайной прочности любовных связей и тайной зыбкости брака, о независимости любовниц в отличие от зависимости жен, о недостоверности скрижалей истории и еще меньшей достоверности изустных воспоминаний, о монолитном единодушии евреев и столь же древних ирландских неладах и разногласиях, об упадке и крахе империи (мы уже успели завернуть не в один бар), а затем незаметно съехали к роковому вопросу — о крушении всех духовных твердынь современного Запада, особенно тех, которые казались незыблемыми в пору обручения Века Разума с Юной Америкой, — под взрывным напором таких сил, людей и событий, как Французская революция, Романтическое возрождение, Дарвин и Маркс, Фрейд и Эйнштейн, две мировые войны и крупнейшая из многочисленных катастроф двадцатого столетия: резкий Упадок и Крах последней мировой империи, Британской.

— Освободивший, — сказал он, — иные угнетенные народы — ирландцев, например.

— И вознесший, — отозвался я, — иные угнетенные народы — евреев, например.

Мы замолчали, посмеиваясь. Тут на меня, как говорится, снизошло. Всего несколько дней назад я перечитывал одну из лекций своего духовного наставника Уильяма Джеймса под названием «Вселенная с плюралистической точки зрения». Она стала мне внятной в полную силу, лишь когда мы прекратили походя обмениваться бойкими замечаниями об упадке и крахе империй — доантичных, Римской, Священной Римской, французской, голландской, британской и их угрюмых подобий, деспотий, явленных, как всегда, с Востока, точно солнце. Мне припомнились две фразы Джеймса из этой лекции — и будто свет зажегся в сумеречной комнате. «Плюрализм признает реальное существование вещей в их своеобразии. Монизм полагает всеобщность единственно целесообразной формой бытия».