Избранное

Слоненок

Нет. Завтра пойду учиться.

Песенка

Как плохо жить без школы,

Совсем помрешь от скуки,

Да здравствуют науки!

Да здравствуют науки —

Задачки,

Сочинения

И физика!

И химия!

Займусь-ка лучше ими я,

Займусь-ка лучше ими я.

1981

Портреты

Поэт, мастер, учитель

Летучее, легкое имя — Антокольский, в котором и ток, и поток, и токай...

Он родился поэтом, и всегда для него это было самое главное. Сильнее напастей и бед, потерь и утрат.

Более полувека в России звучат его стихи. Более полувека на поэтической эстраде появлялся небольшой и стремительный Павел Григорьевич и бросал в зал энергичные, полнозвучные строфы своих стихотворе­ний и поэм. И читатель стиха радостно отзывался ему, ровеснику всех поэтических поколений советской поэ­зии.

Он не играл в сильную личность, пророка или судью. Он всегда весело играл словом. Он весь раскрывался в слове. Оно — его жизнь, его боль и радость.

Но он не игрушка словесной стихии. Он мастер. Он умело управлял цепными реакциями поэтической речи. Он умел и в самом эксперименте сохранить истинный накал чувств. Он все умел в поэзии.

Этого одного достаточно, чтобы назвать его учителем. Но он учитель и в прямом смысле. Он учитель сердеч­ный и добрый. Учитель без учительства и лишней на­зидательности. Ему обязаны дружбой, помощью, уча­стием и советом десятки начинающих, созревающих и уже зрелых поэтов нашего времени. Он жил в окружении учеников, ставших друзьями.

Все мы с юности знаем наизусть «Санкюлота», «Франсуа Вийона», строфы из «Сына», стихи о Пушки­не. У каждого свой выбор. Есть из чего выбирать.

Поэзия живет не от юбилея к юбилею, а от свершения к свершению.

Старик

П. А.

Удобная,

теплая шкура — старик.

А что там внутри, в старике?

Вояка, лукавец, болтун,

озорник

Запрятан в его парике.

В кругу молодых,

под улыбку юнца, Дурачится дьявол хромой.

А то и задремлет,

хлебнувши винца,

А то и уедет домой.

Там, старческой страсти

скрывая накал, Он пишет последний дневник.

И часто вина подливает

в бокал —

Вояка, мудрец, озорник.

1977

Из третьего воспоминания

Первое воспоминание — облик, второе — слова и поступки. Но все это отрывочно, разбросанно, и с чем- то перемешано, и принадлежит тебе одному, как днев­ник, пока не сложится в третье воспоминание — вос­поминание о нравственном значении личности. И тогда внешние черты, слова и поступки, как стальные опилки в магнитном поле, вдруг расположатся по силовым линиям в некий чертеж. И тогда же вдруг обнаружится бедность первого и второго воспоминаний. Потому что они принадлежат лишь тебе одному, как дневник. А там, в силовом поле, другие совсем единицы измерения — масштабы общественные. И твои дневниковые воспоми­нания — лишь крупицы, обозначающие очертания чего-то более важного, того, что сразу и не прояснишь для себя, потому что память накапливает непроизвольно и случайно. А если с самого начала — произвольно и предвзято, то такому дневнику не хочется верить...

Третье воспоминание еще только рождается, потому что оно — дело коллективное, не то, что составляет память современников, а то, что отстаивается в памяти Современности. Это порой и не совпадает.

...И все же начать хочется с облика.

Круглое лицо, круглые очки в толстой оправе на мешковатом носу, волосы, цвета унифицированного сединой, причесаны на косой пробор. Набежит ветер и легко взбадривает их в веселый хохолок. И к сему — свободная блуза, и просторные штаны, и большие баш­маки на толстой подошве. И в руке толстая палка. Все это округло, добродушно и свободно.

Свободно? Кажется, да, но так ли уж добродушно и так ли округло?

А глаза, узко прорезанные, за бликами очковых линз,— острая черточка монгольского Востока. И резко ^вдруг сошедшиеся брови, и поперечные складки на лбу. И хохолок уже не веселый, а колеблется задор­ным перышком.

Округло? Камень ведь тоже округлый, если его долго обтачивать водой. Но это его форма, а не состоя­ние. А важно в камне, что он весом и надежен.

О камне Всеволод Иванов много мог бы порасска­зать. Он любил камни, привозил отовсюду, где бывал, и собрал огромное множество. Красоту камня он пони­мал, умел ею любоваться. Лежали на его рабочем столе зеленоватые и черные глыбы и белые полупроз­рачные кристаллы. Он, однако, собирал, а не коллекционировал. Порой выбирал диковинный камень и дарил. Дарил, как дарят сюжеты. Наверное, с каждым камнем и был связан сюжет. А даренье — тема уже не такая простая. Ибо иные дарят то, что им не нужно. А иные (как Пушкин Гоголю сюжет «Ревизора») — то, что другому нужней.

Расточительство обаятельно, но бесплодно. Расто­читель все профукает, потому что ничего не может обратить в свое дело. А в том, чтобы дарить то, что другому нужней, есть и самоотверженность, и ясный взгляд на себя, и проникновенный взгляд в глубь другого. И разочарование есть, и надежда.

Когда-нибудь, может быть, напишут, как Всеволод Иванов своего «Ревизора» дарил другому...

Умение дарить осмысленно есть часть таланта и потому глубоко свойственно было Всеволоду Ива­нову.

Он и мне однажды подарил небольшую гравюрку, она оказалась старинной и редкой. Я написал о Меншикове и прочитал ему. Тогда он и достал эту гравюр­ку. (И ведь среди множества всего помнил, где лежала, наверное, много лет!) Там изображен был гравером XVIII века Меншиков в Березове — дальний прообраз суриковской картины. Сам Всеволод Вячеславович Меншиковым интересовался и написал о нем рассказ фантастический и лукавый. Но тут он решил, что гравюрка нужней мне, или хотел, чтобы она натолкнула меня на что-нибудь, чего объяснять не хотел.

Но возвратимся к камню. Мы однажды ходили за камнями в Коктебеле — он, его сын Миша и я. Не то чтобы специально пошли искать сердолики или те, что хлесткие камнелюбы зовут «лягушки» или «фернампиксы». Я думаю, Всеволод Вячеславович специально за камнями не охотился, просто они придавали внешнюю и наглядную цель путешествию, обоснованному целями внутренними и тайными.

Он, с фляжкой на боку, с крепкой палкой, шел не то­ропясь, но упорно, неутомимо и обстоятельно. Взошли на Карадаг и стали спускаться в бухту. Знал он здесь каждую тропку и был по-домашнему радушен и без­мятежен. И не казалось странным, что человек, коему больше шести десятков годов, цепляясь за выступы, спускается с крутого склона и, с виду грузноватый, ползком пробирается по узкой пещерке и вброд по скользким камням обходит скалу. Казалось, дело это для него обычное, домашнее. Просто гуляем, перего­вариваемся и натыкаемся на камешки — на розовые, сиреневые, зеленоватые. Ко мне они не шли, а к нему шли, наверное, потому, что он их знал по именам.

Потом вдруг разразилась гроза. Мы поднимались по склону, совсем близко струилась туча. Мы быстро промокли и, оскальзываясь, медленно карабкались по горе, а вниз сыпались из-под ног камни и маленькие лавины земли. Впрочем, и это было по-домашнему просто и не казалось опасным. А в поселке было вол­нение, хотели уже звонить пограничникам.

Я года через два с моря узнал место, где мы спускались и где поднимались. Там двое альпинистов погибли в шестьдесят третьем году.

Но, конечно, Карадаг — гора невысокая и обжитая. Я бы не стал о ней писать, если бы не знал другого. Я краем глаза тогда подглядел, каков Всеволод Вячеславович бывал в тех обстоятельствах, в каких мы его не знали.