Избранное

Этой весной Мария Алексеевна успела порадоваться выходу «Чингисхана», который был и ее детищем, успела прочитать первые положительные рецензии на книгу. Казалось, начали развеиваться тучи, всегда ви­севшие над головой Василия Яна.

На наших глазах Василий Григорьевич пережил не­сколько потерь. Потерял мать Варвару Помпеевну, потерял брата Дмитрия Григорьевича. Еще несколько потерь и тяжкие испытания предстояли ему в близкие годы. Он умел сносить горе со скорбным достоинством, умел собраться, не отчаиваться, не погружать свою беду на других. Он продолжал работать, в работе ища успокоения.

Но такого горя, наверное, не было в его многотрудной жизни. Даже Василий Григорьевич пошатнулся...

В эти последние предвоенные годы я редко видел Яна. Неуместным считал себя около него, погруженного в горе, себя, столь молодого и счастливого. Кажется, Василий Григорьевич работал мало. «Батый» был уже написан и посвящен жене. О других работах ничего не знаю.

...В начале войны, попав в эвакуацию в Самарканд, мои родители узнали, что Василий Григорьевич с семьей Миши находится в Ташкенте. Написали ему письмо. Получили ответ. Постоянно обменивались письмами. В начале 1942 года с радостью получили известие о награждении Василия Яна Сталинской премией за «Чингисхана». Книга о нашествии, вышедшая три года назад, оказалась ко времени — актуальной и нужной. Послали Василию Григорьевичу поздравительную телеграмму.

В мае этого же года отец мой тяжело заболел сып­няком. Узнав об этом, Василий Григорьевич срочно выслал ему деньги на лечение и питание. Слышал я, что премию свою почти всю он роздал.

...Вскоре после возвращения из армии, в начале 1946 года, я навестил Василия Григорьевича. Он жил на Су­воровском бульваре в квартире Лидии Владимировны. Война его состарила. Он стал грустнее и медлительнее. Но, как и прежде, был внимателен и добр.

Был ухожен заботами Лидии Владимировны. Жил в старомосковском интерьере. Сидел в старинном кресле, одетый в бархатную блузу с бантом, на голове узбекская тюбетейка.

Я прочитал ему тогдашние невызревшие стихи о войне. Он не стал критиковать их за несовершенство. Интересовался их содержанием. Он понимал, что я по­лон надежд и энергии и, видимо, в этом видел какую-то мою перспективу.

Из Германии я привез Василию Григорьевичу неболь­шой подарок — две книжки стихов Рильке. Знал, что он любит этого поэта и что в молодости общался с ним.

Показывал мне переплетенную тетрадку, куда впи­сывал сонеты разных авторов. Это было то, что сейчас называют «хобби».

Еще несколько раз после войны навещал я Василия Григорьевича. Грусть, самоуглубленность, какая-то от­решенность были в нем.

Нередко посещала нас Евгения Васильевна. От нее узнавали о жизни отца.

А потом помню не очень многолюдные похороны на старом, небольшом московском кладбище...

17 января 1975 года в Малом зале Дома литераторов отмечалось столетие со дня рождения Василия Яна. У меня сохранилась запись: «Я сказал: Ян пони­мал культуру как гуманизм, а гуманизм как систему поведения. Он писал о том, что тирания слабее культуры».

1987

Наброски к портрету

Я впервые увидел Марию Сергеевну через несколько лет после войны, в обстановке для нее необычной: в Ли­товском постпредстве нескольким переводчикам вруча­лись грамоты Верховного Совета.За банкетным столом напротив меня сидела хрупкая большеглазая женщина лет сорока, бледная и как будто отрешенная от всего происходящего. Впоследствии я узнал, как мучительны были для нее многословные чест­вования и официальные мероприятия. Она чувствовала себя здесь чужой.

Она была хороша, хотя почему-то трудно ее назвать красавицей. Во внешности ее была усталость, одухотво­ренность и тайна. Я попробовал с ней заговорить. Она ответила односложно.

Мне сказали, что это переводчица Мария Петровых. Больше о ней я тогда ничего не знал. Мало знали о ней и в литературных кругах, с которыми я соприкасался. Мы встречались иногда в Клубе писателей, раскланива­лись. Никогда не заговаривали друг с другом.

Однажды в Клубе Павел Григорьевич Антокольский подозвал меня к столику, где сидел с Марией Сергеевной. Она протянула мне руку, маленькую, сухую, легкую. Назвалась. Назвался и я.

Павел Григорьевич любил оживленное застолье. Еще кого-то подозвал, заказал вина. Возник какой-то веселый Разговор.

Павел Григорьевич был особенно приподнят, остро­умен, вдохновен. Мария Сергеевна говорила мало, не­громко, мелодичным приятным голосом. Она была другая, чем в Литовском постпредстве. В ней чувствовалась внутренняя оживленность, внимание ко всему, что гово­рилось, особенное удовольствие доставляли ей речи и шутки Павла Григорьевича.

Деталь, которая мне вспомнилась и которая характе­ризует женственность Марии Сергеевны: она всегда была скромно (чаще в темном) и необычайно уместно одета.

С этого вечера мы встречались уже как знакомые. Она даже как-то высказалась по поводу одной из моих первых публикаций, передала мнение Ахматовой, с ко­торой была близка. Ее слова помогли мне отважиться на встречу с Анной Андреевной. Но это уже другой сюжет.

Именно эти предварительные обстоятельства способ­ствовали быстрому нашему сближению, когда Петро­вых, Звягинцева и я были назначены руководить семи­наром молодых переводчиков во время одного из меро­приятий Московского отделения Союза писателей. Пет­ровых и Звягинцева давно дружили. Вероятно, имен­но Вера Клавдиевна «втянула» Марию Сергеевну в пере­вод с армянского.

Семинар был рассчитан на неделю, но так оказался интересен для участников и руководителей, что продол­жался и дальше. Мы регулярно встречались раза два в месяц (потом реже) в продолжение двух лет, а может быть, и дольше.

На семинаре читались переводы и стихи. Порой при­ходили почитать молодые поэты, входившие в славу. Отношения были самые нелицеприятные. Хвалили друг друга гораздо реже, нежели ругали. Но все выступления были горячими, искренними, заинтересованными. Обижаться было не принято.

Мария Сергеевна и Вера Клавдиевна в резкой крити­ке участия не принимали, часто брали обиженного авто­ра под защиту.

Иногда, когда что-то им очень не нравилось, смуща­лись, стыдились за того, кто написал нечто дурное или безвкусное.

Обычно первым подводил итоги обсуждения я. Тогда я был намного самоуверенней и задорней, чем сейчас. Рубил сплеча. Меня участники семинара между собой называли «Малютка Скуратов».

Вера Клавдиевна что-то растерянно гудела под нос, не то одобряя, не то осуждая меня. Мария Сергеевна, взволнованная, слушала молча. Изредка, если я слиш­ком уж зарывался, осаживала: