Избранное

Несомненно, Бетти любила меня по-прежнему; может быть, нежнее, сердечнее, но менее страстно. Раньше я был целью ее жизни, теперь ребенок завоевал первое место: она стала матерью. В нашу жизнь, которая до сих пор естественным образом направлялась моими желаниями, вмешалась пухлыми ручками новая сила и все изменила по-своему. Я больше не смел курить, когда Теодор был в комнате, не смел громко говорить, чтобы его не разбудить, я должен был каждый вечер выслушивать подробное описание того, как он почти что улыбнулся, как он сказал «а», как он двигал пальчиками и тому подобное. А главное, я теперь не мог по вечерам выходить с Бетти, так как она ни на минуту не хотела расстаться с маленьким.

Я тоже любил ребенка и радовался его развитию. Но я, кроме того, должен был вести свое дело, которое как раз в это время требовало от меня напряжения всех сил. С недели на неделю я все яснее и болезненнее чувствовал, как между Бетти и мной разверзается пропасть — поначалу, правда, узкая и едва заметная. Но я уже видел угрожающие трещины и расселины, слышал обвалы… и был бессилен предотвратить катастрофу.

Может, и верно общепринятое мнение, будто ребенок скрепляет распадающуюся семью. Но у нас было, пожалуй, обратное. Если тогда я сваливал всю вину на Бетти, то теперь я знаю, что причина таилась в моей неукротимой гордости, которая не позволяла мне делить любовь жены с другим, хотя бы этим другим было мое собственное дитя. Вначале я еще боролся за свое супружеское счастье. Я приносил Бетти подарки, я говорил ей комплименты и окружал ее вниманием, как было еще до нашей свадьбы. Я пытался рассказывать о деле, пытался внушать ей интерес к нему, спрашивая по тому или иному поводу ее совета. Но, как и раньше, она отвечала с улыбкой: «Ах, ты сам знаешь лучше! Право, я в этом ничего не понимаю!»

Удручающая, безнадежная борьба! Так понемногу я уступил неизбежности и с двойным жаром набросился на работу, чтобы добиться успеха и в этом найти удовлетворение, которого напрасно жаждал дома.

К этому времени я снял в центре города два больших помещения — для конторы и склада. Целыми днями я разъезжал по клиентам, а вечером часто трудился до десяти часов, составляя новые прейскуранты, проверяя и сравнивая предложения или диктуя секретарше письма для отправки на следующий день.

Если я возвращался домой поздно, Бетти сидела у кухонного столика и ждала. Она никогда не упрекала меня, а только спрашивала: «Ты ел или накормить тебя?»

При всем том я видел, что и она замечает растущее отчуждение и страдает. Она постепенно становилась молчаливее, и все реже в моем присутствии на губах ее играла милая улыбка. И только когда она безмолвно тянула меня за руку в комнату и мы склонялись над спящим мальчиком, только тогда лучисто сияли ее глаза и поблескивали зубы в мягком свете лампы.

Еще один раз сделал я попытку вернуть себе Бетти. Теодору было тогда около года. В одном из кинотеатров шел фильм, который мне непременно хотелось увидеть. Я сказал Бетти:

— Не можешь ли ты сделать так, чтобы мы завтра вместе пошли на эту картину?

Бетти взглянула на меня. Потом покачала головой. Она знала, что делает мне больно, и от этого ей было больно самой.

— Не могу! Пожалуйста, пойми: я должна остаться с ребенком.

— Но ведь мы могли бы попросить мою невестку. Она, наверно, пришла бы на один вечер. Или, если хочешь, попроси кого-нибудь из своих родных.

— Нет, — ответила она. — Не надо об этом. Пойди один. Меня этот фильм не интересует.

У меня готов был сорваться крик: «Неужели ты не понимаешь, что поставлено на карту? Наше супружество, мое счастье! Неужели ради этого нельзя пожертвовать одним вечером? Я не только отец твоего ребенка, но и твой муж!» Но я сказал лишь:

— Если тебе не хочется в кино, можно было бы пойти потанцевать. Раньше тебе это нравилось!

Она снова покачала головой.

— Раньше да, — сказала она. — Но теперь все изменилось. Ты это и сам понимаешь.

— Нет, я не понимаю! Совсем не понимаю! — сердито крикнул я. — Какую роль я вообще играю в твоей жизни? Только малютка, опять малютка и еще раз малютка! Я тебе совершенно безразличен.

Бетти улыбнулась. Давно я не видел ее улыбки, а сейчас она опять улыбнулась ласково и сердечно.

— Поглядите-ка на моего муженька! Ревнует к собственному ребенку! Надо же выдумать такое!

Поистине все было напрасно, но я все-таки возразил:

— Нисколько я не ревную! Делай как хочешь! Я только спросил.

Это была моя последняя попытка. И теперь, когда она не удалась, мне стало ясно, что каждый из нас должен строить свою жизнь по-своему. Конечно, мы и впредь часть времени будем проводить вместе, будем смеяться и спорить. Все еще останутся общие дела, в которых мы оба будем принимать участие; у нас будет общее жилище, ребенок и прочее. Но я знал, что мной опять завладеет одиночество и спутница моей жизни будет медленно и неотвратимо ускользать все дальше от меня.

«Мне теперь остается лишь мое дело, — сказал я себе. — Я целиком отдамся своему предприятию, буду его развивать и расширять. А там, глядишь, и отношения с Бетти как-нибудь разрешатся сами собой».

Я был убежден, что жена уже не любит меня так, как любила раньше, и лишь отчасти винил в этом ребенка. Самым существенным казался мне тот факт, что я, как какой-нибудь мелкий служащий, живу в скверном казарменном доме, что я по прежнему должен считать каждый грош и заря моего успеха сияет все еще в бесконечной дали. Я боролся, как мало кто борется. Со времен детства я жертвовал своим здоровьем, бессчетными ночами, лучшими годами юности. Во имя чего? Как раз в этот период цель казалась мне более далекой, чем когда-либо, и к неурядицам и разочарованиям в моей семейной жизни присоединились все больше угнетавшие меня деловые заботы.

Чтобы получить возможность быстрее поставлять товары, я снял еще один большой склад и израсходовал на него все сбережения. Однако такое необходимое и правильное расширение предприятия повлекло за собой существенное увеличение накладных расходов, которые уже не покрывались достигнутым мной оборотом. Поэтому я был вынужден, помимо секретарши и кладовщика, нанять еще разъездного агента. И несмотря на все эти меры, дело не желало давать прибыль, и я зарабатывал даже меньше, чем раньше, когда был один. Правда, я теперь добился увеличения оборота. Но прибыль, на которую я мог рассчитывать, не теряя конкурентоспособности, была так мала, что после покрытия накладных расходов почти ничего не оставалось. Знакомые хвалили меня и говорили:

— Твои дела хороши. Ты вышел в люди!

Я кивал им и отвечал:

— Да, я доволен, — так как, конечно, не мог допустить, чтобы кто-нибудь заглядывал в мои карты.

Я один знал, что предприятие стоит на глиняных ногах и что достаточно маленькой неудачи, чтобы я очутился на грани банкротства.

Поскольку я сам не изготовлял товаров, фабриканты продавали их мне по таким ценам, чтобы я не мог стать опасным. Мне нужно было свое предприятие, мне нужны были машины, тогда я стал бы продавать изделия дешевле и успешнее. Мне нужны были машины, чтобы зарабатывать деньги. Но купить машины я не мог: я зарабатывал слишком мало, и у меня не было денег. Часто, просидев до полуночи над конторскими книгами, усталый и несчастный, плелся я домой и готов был плакать от отчаяния. Я просто не видел выхода из этого рокового круга, внутри которого я метался, расшибая себе в кровь голову, как мечется муха под перевернутым стаканом.

Дома Бетти всегда поджидала меня за кухонным столом.

— Не хочешь ли поесть? — спрашивала она.

Я уже не хотел. Мне было тошно, и нужны были мне только покой и выход из запутанного положения. Иногда она участливо спрашивала:

— У тебя неприятности? Расскажи мне!

Я только качал головой:

— Нет, ничего, оставь!

Тогда она вставала со вздохом, матерински проводила рукой по моим волосам и говорила:

— Пойдем, пора спать. Уже поздно.

Каждый вечер мы еще подходили к колыбели малютки: Бетти с левой стороны, а я с правой — и смотрели на сына, который мирно спал, засунув палец в рот. Потом наши взгляды встречались над колыбелью, и мы безмолвно улыбались: Бетти — радостно, а я — устало. Устало, но все же с приятным сознанием, что мне дарована хоть эта минута чистого счастья.