Избранное
Шрифт:
Кому-то ведь надо плавать…
Пока голос на хорах после поминовения молился за погибших, я прощался с моим другом, благодаря его за то время, когда мы были вместе, за его бескорыстие и веселость, за давно прошедшие весенние дни дома, в Дьюпифьёрдюре, за походы по берегу в отлив, за подаренные ракушки и воздушных змеев.
Прощай, Мюнди, думал я, представляя себе безмолвное фото. Прощай.
Потом звучали псалмы, и под сводами отдавалась неясная траурная мелодия, я смотрел на свет и запрестольный образ. Крупный град застучал под окном собора, когда ближайшие родственники погибших — дети, мужчины и женщины — встали и медленно потянулись к дверям. Некоторые плакали. Одни, казалось, смотрели куда-то вдаль, другие просто опустили голову. Я знал, что родители Мюнди, его братья и сестры сейчас далеко,
Через полчаса, держа перед собой газету, я вновь всматривался в фотографии на первой странице, особенно в Хельги Бьёрднссона, моториста. Мне вспомнилось, что Мюнди тепло отзывался о нем, когда мы однажды темным вечером пробовали залить наше горе. Вспомнилось, что та молодая девушка что-то сказала о своем отце: мол, мотористы на траулерах не хозяева своей судьбы.
Ее звали Хильдюр.
Хильдюр Хельгадоухтир, дочь того самого Хельги Бьёрднссона, моториста.
Как-то тихим зимним днем 1940 года она постучалась ко мне и попросила сочинить стихотворение на юбилей ее дедушки. Сегодня у нее горе. Ее отец лежит на морском дне, как и многие из тех моряков, что, бросив вызов ужасам войны, доставляли в Англию рыбу.
— «Ты выдержал экзамен по исландской словесности?» — передразнил Стейндоур Гвюдбрандссон, скорчив такую мину, будто ничего не знал. — Когда ты произносишь этот сакраментальный вопрос, то каждый раз превращаешься в этакую смешную помесь озабоченной деятельницы Армии спасения и занудного учителя, сидящего на собрании молодежной организации. Почему не сказать проще: «Ты закончил отделение скандинавской филологии?» Зачем говорить языком старого устава? А вообще-то мне спешить некуда, сдам экзамен, когда захочу, заставлю себя вымучить длинный-предлинный трактат о каком-нибудь рифмоплете семнадцатого века, наверняка съеденном вшами, и получу диплом, подтверждающий, что духовная кастрация произведена. Интересно, а ты… может, ты уже прошел этот этап?
Я понял, что он пребывал в хорошем расположении духа, несмотря на ворчливый тон и опущенные уголки рта, правда, для меня было непривычно, что он отпустил черные усы и время от времени изящно поглаживал их пальцами. Ответил я не сразу, а посмотрел в окно на сад за рестораном «Скаулинн», где на голых ветках висели тяжелые капли дождя, холодные капли мартовской оттепели, а землю покрывал грязный лед и талый снег.
— Ты прекрасно знаешь, я давно бросил учебу.
— Я прекрасно знаю, что одно время ты ссылался на безденежье, впрочем, ты мастер на отговорки. На что сейчас пожалуешься? Какие оправдания подыщешь сегодня, когда у всех денег до черта?
Мне вовсе не хотелось изливать перед ним свои чувства, которые я и сам едва понимал, рассказывать об узле, который я уже не раз безуспешно пытался распутать. Мне стало не по себе. Я отвернулся, опять посмотрел в окно и сказал каплям дождя, что больше не думаю об экзаменах.
— Тогда какого черта ты подгоняешь меня? — спросил Стейндоур. — Сам не знаешь! Уже который год сидишь на теплом местечке, а хочешь, чтобы твой старый добрый друг доучился до чертиков! Разве я не говорил, какая обстановка на отделении скандинавской филологии? Хочешь, чтоб от меня осталась одна тень и чтоб я в рекордный срок превратился в духовного кастрата? Или считаешь противоестественным, что я хочу как можно дольше оставаться мужчиной?
Подозвав официантку, он заказал еще два кофе со сдобой, а потом спросил, на что я глазею.
— Ерунда, не обращай внимания.
— По правде говоря, я не отношусь серьезно к этим экзаменам, — продолжал он. — А вот тебе нужно их сдать и поступить на богословское отделение. Давно бы стал приходским священником, сколько я втолковываю в твою рыжую башку. Поехал бы на природу, скажем в Вестюр-Хунаватнсисла или Флоуи.
Я понял, что
если мне и грозит сеанс психоанализа, то довольно изысканный, ведь на этот раз Стейндоур Гвюдбрандссон смотрел на меня не как на прокаженного.— Да брось ты пялиться на этот идиотский огород, — сказал он. — Встряхнись, возьми «верблюда» [123] и соври что-нибудь.
Две капли сорвались с кривых веток дерева за окном.
— Ты очень ждешь весны? — спросил я.
— Боже мой, ты до сих пор болен тяжелой формой романтики.
Трое американских солдат встали из-за стола и направились к выходу.
— Тебе понравилось работать переводчиком у англичан? — спросил я.
123
Имеются в виду американские сигареты «Кэмел» с изображением верблюда.
— А тебе нравится работать в «Светоче»?
— Разве это не теплое местечко? — спросил я.
Стейндоур ухмыльнулся.
— Англичане — наиприятнейшие из болванов, которых я когда-либо встречал, — сказал он. — Чего-чего, а достоинства у них не отнять, виски пить умеют. А что умеет твой шеф, редактор «Светоча», — заседать в двух комиссиях по культуре?
Я чуть было не брякнул, что временами они с Вальтоуром изъясняются очень похоже, но вовремя осекся, не желая слышать незаслуженных колкостей по адресу шефа, который так ценил меня. Уходя от ответа, я спросил, как он оценивает последние сообщения с фронтов.
— Ox, — вздохнул Стейндоур, вынимая изо рта сигарету. — Если ты не помрешь к двухтысячному году, когда в борьбе коммунизма и капитализма будет близка развязка, то я притопаю к тебе в богадельню и скажу, что я думаю по поводу последних новостей. Смешно, как исландцы забивают себе голову этой войной, которая только начинается, верно?
— Отчего же смешно?
— Оттого, что здесь никто никогда не воевал, если не считать боев из-за всякой ерунды — орфографии, пунктуации, проблем защиты от одичавшей норки или от непорочного зачатия. Я уже сто раз разжевывал тебе, что к чему. Придется повторить. Особо чувствительным душам не мешало бы для поправки здоровья читать статистические отчеты. Сколько, думаешь, этот вшивый народ получил в прошлом году прибыли? А в позапрошлом? Сколько миллионов осело в банках уже в этом году? Да столько, что у тонкой натуры из Дьюпифьёрдюра случится понос, если она узнает об этом! Ручаюсь, подавляющее большинство исландцев взвоют, если вдруг окажется, что войне и этому изобилию скоро придет конец!
— По исландским масштабам наши потери не так уж малы, пожалуй не меньше, чем на фронтах. Сколько моряков погибло…
— Если ты непременно хочешь поговорить о войне, изволь, — перебил он. — Но начать следует все же с того, что мы изучаем аппендикс одной тонкой натуры из Дьюпифьёрдюра.
Ну, поехал! — подумал я.
Стейндоур по-кошачьи пригладил усы.
— Ничего не поделаешь, но ты всегда был мне любопытен. Как подумаю о твоих душевных муках — жалко становится.
Я посмотрел на него: многозначительная пауза, затишье перед канонадой. Но по выражению его лица я так и не понял, чего ждать — града разрывных снарядов из цитат Фрейда или все ограничится холостым фейерверком. Одно ясно: он смотрел на меня не как на прокаженного, во всяком случае пока.
— Сказать, что тебе нужно? — спросил он наконец вполне по-дружески, наклонясь через стол. — Фабрика удобрений!
Я заерзал на стуле. Фабрика удобрений? На что он намекает?
В этот момент официантка принесла нам кофе и венские булки. Когда девушка уходила, Стейндоур, видимо желая выразить симпатию, слегка дернул ее за юбку, а потом, притушив сигарету, бросил в чашку кусочек сахара и стал размешивать. Эти приятные болваны — английские офицеры — так и не привили ему правил хорошего тона. Его жесты напоминали не то ловкого фехтовальщика, не то виртуозного пианиста, а иногда походили на сумбурные движения персонажей диснеевских мультфильмов. Он сказал, что пьет черный кофе, придвинул ко мне молочник, схватил булку и стал рвать ее острыми зубами, словно акула, но жевал — как кролик. Проглотив последний кусок, он вытер усы, налил кофе и, закурив, решил, что пора начинать обещанное исследование аппендикса.