Избранное

— На, поешь, голубок!

Они вышли на шоссе Стамбул — Анкара, забитое легковыми автомобилями всех марок: «шевроле», «таунус», «пежо», «рено», «кадиллак», «анадолу», «мурат». Хватало и грузовиков: «ман», «додж», «интер», «остин». В общем потоке катили автобусы и минибусы. Телег и повозок здесь почти не было видно. Пешеходы редко попадались. И еще реже — люди верхом на осликах.

— Не захотел нас подобрать злой человек, вот и плетись теперь пешком, — причитал старик. — Ах судьба наша горькая!

Они с внуком шли по обочине, кое-где присыпанной щебнем, кое-где поросшей травой. Миновали лесничество. По лицу старика лил пот. В касаба он не был уже давно. Да и кого понесет туда без надобности? Прошло уже пять месяцев с тех пор, как он в последний раз ездил в Анкару. Тогда он добрался до касаба на попутном грузовичке, а там уже пересел на минибус, который и довез его до Дышкапы, где сидит в тюрьме его сын Рефик. Обнесли жилой дом колючей проволокой, расставили вокруг часовых с томпсоновскими автоматами — вот тебе и тюрьма! День был ясный, солнечные лучи так и пылали на штыках часовых. Кривой Тахир обратился к дежурному надзирателю:

— Я хочу повидать своего сына Рефика Узуна, родом из деревни Турнадюзю. Он был одним из руководителей профсоюза строительных рабочих.

Через несколько минут привели сына. В комнате, где проходили свидания, дежурили капитан и два лейтенанта. Отца с сыном разделял длинный, во всю комнату стол. Не то что обняться — даже подать друг другу руку запрещено. Кривому Тахиру это очень не понравилось — никакой тебе радости от встречи.

— Ты уж сиди спокойно, сынок. Ни о жене, ни о детях можешь не тревожиться. Я о них позабочусь, — сказал он перед концом свидания.

Рефик покинул деревню семь лет назад. Три года прожил один в Анкаре. Работал на строительстве крупных жилых домов. А сам жил в геджеконду в Третьем топраклыкском районе. Парень он любознательный, дошлый. Сразу же записался в профсоюз, вскоре его выбрали уполномоченным, а там и в руководство выдвинули. Короче, парень шел в гору. Но после военного переворота его — неизвестно, за какую провинность — упрятали в тюрьму. Сначала он сидел в анкарской центральной, затем его перевели в касаба. До конца срока оставалось еще десять месяцев. «Работа, заработная плата, страховка — все полетело к чертовой бабушке, — сокрушался старик. — Ну да ладно. С его-то головой и руками и в деревне не пропадет, выбьется в люди. А пока пусть сидит спокойно, не тревожится за нас».

Он свернул с шоссе направо. Тюрьма совсем рядом, за поворотом. Вот уже и длинные ряды колючей проволоки, за ними — палисад.

— Деревца-то как выросли, в самое небо уперлись. А цветов целое море, — тихо пробормотал он. — Ну да что удивительного?! Государство дает деньги. И воду оно дает. Заключенные ухаживают за деревьями и цветами. Чего же им не расти? Живется им — дай бог всякому!

Держа внука за руку, он вошел в ворота.

— Вот она, родная! Три раза тут сидел. За неуплату дорожного налога, за незаконную порубку леса и в последний раз — за провоз табака контрабандой: таможенники сграбастали. А вот сын против правительства пошел, его и упрятали за решетку.

В этом палисаде он не был уже много лет. Хотя в тюрьме сидели много деревенских, он никогда никого не навещал. Тюрьма вызывала в нем такое же неприятное чувство, как и кладбище. Но нельзя же не навестить родного сына. Вот он и пришел.

Двери тюрьмы распахнулись — наступил час, отведенный для свиданий. Внутрь, один за другим, протискивались сельчане с котомками, торбами, корзинами, узлами и жители касаба с сумками и пакетами. Они уносили с собой грязное белье и пустую посуду. За всем этим, сидя у массивной каменной стены, следил надзиратель.

— Что там у тебя в торбе?

— Лук, картошка, курица.

— К кому пришел?

— К сыну, Рефику Узуну.

— А этот малыш чей?

— Его сын.

— Подыми руки, я тебя обыщу.

— У меня с собой револьвер. Неужто отнимешь? — рассмеялся старик. Несмотря на слепой глаз, был он очень красив, когда вот так смеялся.

— Найду — отниму. Опусти руки.

— Да ты в штанах пошарь, между ног.

— Заткнись! Надо будет — и там поищу.

Надзиратель заставил Тахира снять самодельную, на резиновом ходу обувку, осмотрел и ее, и лишь тогда сказал:

— Как только народ порассеется, проходи.

Во второй камере сидел вор Хромой Керим из Чанкыры. Его тоже перевели из анкарской центральной. Высмотрев в толпе посетителей Кривого Тахира с внуком, он кинулся в камеру:

— Рефик-агабей… Рефик-агабей! Вставай — к тебе пришли.

Рефик Узун валялся на койке в свитере и пальто — читал газету.

Он свесил ноги на пол и нацепил деревянные сандалии. Подтянул пояс потуже, причесался, подкрутил усы и вышел. Месяц назад к нему приходили жена и мать — с тех пор никого не было.

В толпе посетителей около стены обрадованный Рефик сразу же увидел отца и рядом с ним Хайдара! Но отец его не замечал. Прямо перед ним стоял Хаджи из Ялынджака, разговаривая со своей старой матерью. Рефик протянул руку над плечом Хаджи и схватился за решетку. Потупив свой единственный глаз, старик о чем-то задумался. А мальчик недоуменно оглядывался кругом.

«Бедный мой отец! — растрогался Рефик. — Всю жизнь, с самого детства его нещадно притесняют, эксплуатируют. А ведь он человек заслуженный. Сражался под Чанаккале [95] , в Греции. Еще раньше служил в Триполи, в Йемене. Четырнадцать лет отвоевал. В плену довелось побывать. Принимал участие и в национально-освободительной борьбе, но ничего хорошего в своей жизни так и не видел. Сердце у него благородное, нрав гордый и честный, без единой червоточинки. Рад видеть тебя, отец!» С отца он перевел взгляд на сына. «Как ты у меня вырос, Хайдар-эфе [96] ! Скоро и деда и отца обгонишь. Здравствуй, сынок! Как там поживает твоя мать? Как бабушка? Как наша деревня? Все на том же месте?..»

95

Чанаккале — город в проливе Дарданеллы, место боев во время первой мировой войны.

96

Эфе — разбойник, обычно потомственный. Здесь: молодец.

Его губы тронула ласковая улыбка. Он призадумался. О чем же поговорить с отцом? Что ему передать? О чем попросить? О чем можно просить человека такого бедного, даже нищего? Он снова устремил взгляд сквозь решетку. Какой бледный был Хайдар, когда жил в городе. А сейчас щеки у него порозовели, округлились. И руки стали покрепче.

Мальчик смотрел сквозь решетку большими, расширенными глазами. Вдруг, заметив отца, он схватил деда за руку.

— Смотри, папа!

Кривой Тахир сощурил глаз — и только тогда разглядел сына. Он хотел броситься вперед, но тут вдруг на него в упор уставился надзиратель: узнал, видно. Хоть и сильно сдал Тахир, постарел, но узнать, стало быть, можно. Среди посетителей, приходивших повидать своих сыновей или зятьев, было много бывших арестантов. Надзиратель внимательно присмотрелся, увидел и Рефика Узуна по ту сторону решетки, встал и ударил в колокол.

— Эй, поговорили — и хватит. Освободите место для других.

Жена Мустафы из Гювема сидела на корточках — все никак не могла расстаться с мужем.

— Эй, вы! — крикнул им надзиратель. — Ваше время давно истекло.

Просунув руку сквозь железные прутья, Мустафа удержал жену.

— Погоди, не уходи!

— Тебе говорю, Мустафа. Не серди меня. Надо и о других думать, не только о себе, понятно?

Мустафа поднялся с оскорбленным видом. И его жена отодвинулась от решетки. На их место тотчас ринулись другие.